Дороги, ведущие в Эдем

Для друзей. Необязательно живущих по соседству: на самом деле львиная доля предназначена тем, с кем мы встречались лишь однажды, а то и вовсе не знакомы. Тем, кто поразил наше воображение. Как, например, президент Рузвельт. Как Преподобный Джей Си Люси и его жена — баптистские миссионеры с Борнео, которые выступали у нас прошлой зимой. Или низенький точильщик, дважды в год проезжающий через наш городишко. Или Эбнер Пекер, шофер шестичасового автобуса из Мобила, — каждый день, громыхая в облаках пыли, его автобус проносится мимо, и мы машем ему, а он машет нам в ответ. Или Уистоны — молодая чета из Калифорнии, чья машина сломалась как-то неподалеку от нашего дома. Они приятно поболтали с нами часок, сидя у нас на крылечке (а мистер Уистон даже сфотографировал нас и прислал карточку — мы до этого ни разу не фотографировались). Не потому ли, что моя подруга стесняется всех, кроме незнакомцев, эти самые незнакомцы и заочные знакомые кажутся нам настоящими друзьями? Думаю, так оно и есть. К тому же хранящиеся у нас в альбоме благодарственные письма из канцелярии Белого дома, весточки из Калифорнии и с Борнео и точильщиковы грошовые открытки дают нам ощущение связи с мирами, что живут полной жизнью далеко-далеко от нашей кухни, глядящей окнами на неподвижное небо.

Нагая декабрьская ветка инжирного дерева скребется в окно. Кухня опустела, кексов не осталось, вчера мы снесли последнюю партию на почту, где нам пришлось вывернуть кошелек наизнанку, чтобы купить марки. Мы снова на мели. Я здорово расстроен из-за этого, но подруга моя настаивает на том, что мы должны отпраздновать — на дне бутылки от Хаха еще остался виски — пальца на два. Куини угощается ложечкой виски в мисочке с кофе (она любит крепкий кофе с цикорием). А остальное мы разливаем поровну в две креманки. Оба мы со священным трепетом предвкушаем, как будем пить неразбавленный виски, попробовав его, мы кривимся и передергиваем плечами. Но вскоре затягиваем песню — одновременно и не в лад, каждый свою. Из своей песни я знаю только несколько слов: «Айда, айда, скорей сюда — в негритянский городишко на Бал Задавак». Но зато я умею танцевать, я просто прирожденный киношный чечеточник. Моя пляшущая тень веселится на стене, фарфоровая посуда звякает от наших голосов, мы хихикаем, словно нас щекочут невидимые руки. Куини валяется на спине кверху лапками, черная пасть приоткрыта в собачьей усмешке. Я чувствую, как внутри становится тепло и искристо, будто от потрескивающих в огне полешек, я беззаботен, словно ветер в дымоходе. Моя подруга вальсирует вокруг печки, приподняв двумя пальцами подол юбки из бедного ситчика, словно это край вечернего платья. «Эй, покажи мне путь домой, — распевает она, скрипя по полу подошвами теннисных туфель, — эй, покажи мне путь домой».

Входят: две родственницы. Очень рассерженные. Глаза колючие, языки злючие. Только послушайте, что они говорят, слова кувыркаются, сливаясь в гневную мелодию:

— От семилетнего ребенка! Воняет виски! В своем ли ты уме? Напоить семилетнее дитя! Совсем спятила! На кривую дорожку! Забыла кузину Кейт? А шурина дядюшки Чарли? Стыдобище! Скандал! Позорище! На колени! Моли Господа о прощении!

Куини юркнула под печку. Моя подруга уставилась на свои туфли, подбородок ее дрожит, она приподнимает подол юбки и, высморкавшись в него, убегает к себе в комнату. И еще долго после того, как город уснул и в доме все стихло, слышны лишь бой часов да потрескивание гаснущего очага, она рыдает в подушку, промокшую насквозь, как вдовий носовой платок.

— Не плачь! — говорю я, сидя на краешке ее кровати и дрожа в своей фланелевой ночной рубашке, с прошлой зимы пропахшей сиропом от кашля. — Ну не плачь, — уговариваю я, дергая ее за пальцы, щекоча пятки, — такая старенькая — и плачет.

— Все потому, — икает она, — что я стала совсем старая. Старая и смешная.

— Не смешная. А веселая. Веселее всех на свете. Слушай, если ты не перестанешь плакать, то до завтра так устанешь, что мы не сможем пойти за елкой.

Она сразу садится прямо. Куини вспрыгивает на кровать (а Куини на кровать нельзя), чтобы вылизать ей щеки.

— Я знаю, где растут чудесные елочки, Бадди. И остролист. С ягодами, большущими, как твои глаза. Это в самой чаще леса. Так далеко мы с тобой никогда не заходили. Папа приносил нам оттуда рождественские елочки — взваливал на плечи и нес. Пятьдесят лет назад. Ну, теперь только бы утра дождаться.