Дорогой длинною

Они вынырнули одновременно, отфыркались, отплевались, посмеялись, поудивлялись, глядя на высокий берег, с которого только что спрыгнули (больше никто не рискнул), - и, не сговариваясь, погребли к песчаной косе, возле которой бродили в воде кони.

Казалось, что золотой табун никто не охранял. Но, стоило цыганам выбраться из воды и приблизиться к лошадям, как из зарослей камышей вышел, сильно прихрамывая, лысый дед в офицерской фуражке со снятой кокардой и подозрительно уставился на парней:

– Ето что за водяных нелёгкая принесла?

– Сам ты водяной! - обиделся Мотька. - Твои, что ли, кони-то?

– Да уж не твои! - отрезал дед. - Кому говорю, отойди от скотины, нечисть! У меня тут в кустах и ружжо имеется!

– Охти, застращал, сейчас обделаюсь! - захохотал Мотька. - Успокойся, отец: не тронем мы твоих призовых! Менять не собираешься?

– На что менять-то? На доходяг ваших оглобельных?! Обойдуся! Эй, кому сказано, отойди от животины! Как раз стрелю!

Последнее относилось уже не к Мотьке, а к Илье, который стоял возле огромного рыжего жеребца и ласково, как своего, гладил его по холке.

Жеребец косился, но стоял смирно.

– Да не голоси ты, старый, уйду сейчас. - с досадой сказал Илья, отмахиваясь от деда, как от мухи, и не сводя глаз с жеребца. - Чей красавец этот, – атаманский?

– Ишь ты, угадал… - недоверчиво фыркнул старик. - Ты, нечистая сила, не надейся, продавать он не станет. На параде в Ростове не на чем вышагивать будет.

– Сдались вы мне - покупать-то. - задумчиво сказал Илья, заглядывая рыжему в зубы. - Ты, дед, что ль, не знаешь? - все кони наши, их бог для цыган сделал… Но старик уже побежал, хромая и матерясь, к Мотьке, исчезнувшему под брюхом молодой вёрткой кобылки, и слов Ильи не услышал.

Когда оба друга вернулись к табору, были уже сумерки. Солнце село, оставив после себя лишь малиновую с золотом полоску на западе, и над курганом, посеребрив степь и медленно текущую воду Дона, взошла луна.

Все шатры уже были установлены, и свою палатку Илья увидел растянутой по всем правилам: даже прореха оказалась аккуратно залатанной.

– Настька, ты когда успела-то? Что, и гнедых напоила уже?

– Напоила. - жена вышла из-за шатра с пустым ведром, поставила его у телеги, присела на корточки у костра, на котором уже бурлил котелок.

Рядом, на расстеленной рогоже, были разложены вымытые овощи: картошка, лук, морковь, сморщенная капуста. "Повезло Настьке сегодня…" – мельком подумал он, вставая и глядя в чёрную степь.

– Ты ужинать не будешь? - обеспокоенно спросила Настя.

– Потом. - не поворачиваясь к ней, сказал Илья. - Пойду казацких коней гляну, в ночное уже выгнали. Да не вскидывайся, я с Мотькой.

Настя уронила ложку, да так и не подняла. Илья давно ушёл, а она всё стояла на коленях у гаснущего костра, вся вытянувшись, прижав руки к груди и накрепко зажмурившись. И не открыла глаз, когда на плечо её легла мокрая от росы ладонь подошедшей от соседней палатки Варьки.

– Ну, что ты… - тихо сказала Варька, садясь рядом. - Может, обойдётся ещё.

– Не обойдётся. - сквозь зубы сказала Настя. - Раз коней пошёл смотреть – не обойдётся. Ты и сама знаешь. Четвёртый раз уже, господи… Не ходил бы, бог Троицу любит, три раза повезло, а сейчас… - она всхлипнула, не договорив.

Варька только вздохнула. Конечно, она знала. И в четвёртый раз за это лето видела, как замирает, мгновенно побледнев, Настя, когда Илья с Мотькой вдруг усаживались вечером у огня и начинали негромко толковать о чём-то.

Варька понимала: невестка едва сдерживается, чтобы не кинуться к Илье, не закричать - брось, не ходи, не надо… Но вмешиваться в дела мужа было ещё хуже, чем не уметь гадать. Так было в таборе, так было и в городе. И Настя молчала. А когда Илья уходил вместе с Мотькой, тихо, не поднимая глаз, говорила: "Дэвлэса …" И до утра тенью ходила вокруг шатра, ворошила гаснущие угли, до боли в глазах всматривалась в затуманенную дорогу, вслушивалась в каждый шорох, в чуть слышный шелест травы, в попискивание ночных птиц… Варька сама беспокоилась не меньше, но, понимая, что если они с Настькой начнут бродить у костра вдвоём, будет лишь хуже обеим, она твёрдым шагом шла в шатёр и до утра притворялась спящей. Иногда они раскидывали карты, утешали друг дружку: "Видишь - красная выпала! Видишь - туз бубновый! Это к счастью, скоро явятся!" Но мужья не возвращались наутро, и табор двигался с места без них. Их не было по два-три дня, последний раз - целую неделю, и Настя за эту неделю чуть с ума не сошла.

Она не плакала на людях, но изо дня в день все больше становилась похожей на безмолвное привидение, и цыганки искренне жалели её:

– Надо же было попасться так бедной! Единственного конокрада на весь табор найти и за него замуж выскочить!

Действительно, других лошадиных воров, кроме Ильи, в таборе не было.

Мотька почти всегда помогал ему, но он был лишён этой неистребимой страсти, доходящей до безумия, когда во что бы то ни стало, любой ценой хочется обладать приглянувшейся лошадью. Гораздо лучше Мотьке удавалась продажа и мена: на ярмарке, в лошадиных рядах ему цены не было.