Дорогой длинною

…Когда Варька спросила, не нужно ли помощи, Настя ответила наугад, бешено дёрнула вожжи - и тут же бросила их. Гнедые сразу встали, а Настя, схватившись за голову, беззвучно заплакала. Табор уползал вперёд, скрываясь в тёмной степи, а Настя сквозь слёзы смотрела на растворяющиеся во мгле телеги, отчётливо понимая, что с места больше не тронется. Пусть потом убьют, но никуда она не поедет - с каждым шагом, с каждой верстой всё дальше и дальше от мужа. Тревога росла, грудь болела всё сильней, и наконец Настя, не вытирая слёз, намотала вожжи на руки и с силой дёрнула правую:

– Поворачивай! Поворачивайте, проклятые!

Она отчаянно боялась, что Варька обернется и увидит её самовольный маневр, но табор был уже далеко, и никто не окликал её, не кричал сердито, и даже скрипа телег уже не было слышно. Она осталась одна в чёрной степи, то и дело смутно озаряемой молниями, со стороны Дона доносился беспокойный гомон каких-то птиц, которым подходящая гроза не давала уснуть. Близкий курган в свете вспышек казался страшным горбатым зверем, беззвёздное чёрное небо давило сверху.

– Шевелись, дохлятина! - хрипло закричала Настя. Гнедые рванули с места, и телега, трясясь, скрипя и подпрыгивая на кочках, понеслась обратно к хутору. Намотанные на руки вожжи рвали суставы, Настя скрипела зубами от боли, не замечая бегущих по лицу слёз, задыхаясь от душного, бьющего в лицо воздуха, стараясь не думать о том, что будет, если телега перевернётся и летящие во весь опор гнедые запутаются в упряжи. Туча уже обложила всё небо, молнии разрывали темноту прямо над головой Насти, но дождя ещё не было. Первые капли ударили в разгорячённое лицо в полуверсте от хутора, Настя поднесла локоть к лицу - утереться, - и как раз в это время ударил такой раскат грома, что, казалось, дрогнула степь. Испугавшиеся гнедые завизжали почти человеческими голосами, рванули влево, телега начала заваливаться набок, и Настя, не успев выпутать руки, полетела вместе с ней.

Упав, она тут же вскочила на колени, потом - на ноги. Руки, перетянутые вожжами, сильно болели, но были целы, да ещё саднила разодранная о сухую землю коленка. Распутывать упряжь и освобождать хрипящих лошадей Настя не стала, выбежала на дорогу и со всех ног помчалась к оврагу, на бегу стягивая платком волосы.

… Илья уже больше двух часов сидел в овраге. Со стороны хутора доносились пьяные песнопения, рявканье гармони, топот ног, ругань казаков: справляли третий Спас, к которому была приурочена какая-то местная свадьба. Над головой суматошно носились, кричали птицы, всполошённые грозой, шелестел растущий на обрывистых склонах лозняк, плотный душный воздух можно было, казалось, разрезать ножом. Рядом, в кустах, зашуршало. Илья напрягся было, но это возвращался Мотька, с полчаса назад уползший на разведку. Съехав на животе по склону оврага, он с досадой потёр оцарапанную щёку и шёпотом доложил, что ребятня, сторожащая лошадей, частью сбежала в хутор смотреть на игрища, а частью забралась в курень, прячась от надвигающейся бури.

– Пора бы, морэ

…

– Ох, подождать бы ещё. - проворчал Илья. - На рассвете мне привычней как-то… Да и перезаснут они все.

– А ежли нет? Ежли сейчас так загремит, что не до сна будет? И кони разволнуются, не враз подойдёшь… - хмурился Мотька. Он был прав, и Илья, отгоняя невесть откуда взявшееся беспокойство, глубоко вздохнул и встал:

– Ну, помогай бог… Пошли.

Они тенями выбрались из оврага, тронулись через луг, пригибаясь при сполохах зарниц, туда, где темнели в ковыле конские спины. Лошадей было много, но Илья не собирался жадничать. Он наметил для себя того большого рыжего жеребца с высокой грудью, которого увидел неделю назад заходящим в реку впереди табуна. Илья всю неделю прикармливал рыжего хлебом и уже приучил к своему запаху. Ну, и ещё пару-тройку на продажу, да и хватит. Бог жадных не любит, удачи не шлёт.

Подойдя почти вплотную к табуну, Илья выпрямился, коротко, тихо свистнул. Рыжий узнал свист, тотчас отозвался сдержанным ржанием.

Мотька только головой покрутил:

– Любят тебя кони, Смоляко…

– Да ведь и я ж их люблю! - хохотнул Илья, шагая навстречу рыжему. – Ах ты, красавец мой золотой, ну иди, иди ко мне… Со-о-олнышко…

– Стой. - сказал вдруг Мотька. Илья замер. Сердце бухнуло, чуть не оглушив. Рыжий по-прежнему стоял возле него, тычась в плечо, а Илья, как во сне, смотрел на встающие одна за другой из высокой травы фигуры. Их было много. И это были вовсе не детишки-сторожа.

– Казаки… - выдохнул Мотька.

– Беги, морэ. - шёпотом сказал Илья. И кинулся в овраг.

– Куды?! Стоять! Ах вы, гады черномордые, мать-перемать! - загремело вслед, казаки кинулись вдогонку, и Илья, скатываясь кубарем по заросшему лозняком склону, успел подумать: хорошо, что их так много. Если начнут бить - будут мешать друг другу, а там и утечь можно будет.