Дорогой длинною

Когда за оградой раздался дробный, приближающийся топот копыт, цыгане встревоженно загудели, и на всякий случай встали, уверенные, что явилось какое-то начальство. Калитка была открыта, и когда в неё на взмыленном жеребце карьером влетел запылённый до самых глаз Илья, его даже не сразу узнали. А узнав, восторженно заголосили:

– О, Смоляко! Глядите - Смоляко!

– А утром ещё телом недвижным лежал, хоть в гроб клади!

– И семь пуль заговорённых его не возьмут! Стеха, гляди, а?!

– Ну, гляжу. Чего хорошего-то? - старая Стеха не спеша подошла к Илье, спрыгнувшему с жеребца и тут же прислонившемуся к забору. - Чяво, ты в своём уме, аль нет? Я из-за тебя четвёртую ночь толком не сплю, а ты все мои мученья на ветер пускаешь?! Ну чего ты верхи взгромоздился-то? Куда тебя нелёгкая понесла?!

– Как Настя, Стеха? - хрипло спросил Илья. Отчаянно болело всё тело, но по лицам цыган он видел: непоправимого ещё не произошло.

– Как, как… Не в себе пока. Вот, доктора ждём. Да ты ложись, дурная голова, что ты, Настьке поможешь, что ли, если будешь тут посредь двора пугалом торчать? Эй, чяялэ, дайте ему подушку какую не то…

– Обойдусь. - Илья сел на землю, обхватив колени руками. Потом, покосившись по сторонам, всё-таки лёг. Голова болела, кружилась, подступала тошнота, перед зажмуренными глазами плавали расходящиеся зелёные пятна, и, когда Стеха, ворча под нос, сунула ему под голову свёрнутую подушку, он не стал спорить.

Через полчаса прибежала запыхавшаяся, растрёпанная Варька, которая сначала долго кричала на растянувшегося на траве Илью, потом уговаривала его вернуться в табор, потом плакала, потом снова ругалась, призывая в помощь всех святых, потом поняла, что брат её не слушает, села в пыль и с новой силой залилась слезами. Старая Стеха начала уговаривать её, а Илья даже не поднял головы. Варькины причитания доносились до него словно сквозь пуховую перину, он почти не понимал того, что говорит сестра, потому что в голове, заглушая Варькины вопли, тяжёлым маятником билось одно:

Настя… Настя… Настя… К вечеру приехал худой, вихрастый, морщинистый, похожий на студентаперестарка доктор, отмахнулся от насевших на него цыганок, как от мух, и быстро убежал внутрь здания. Женщины разочарованно вернулись на насиженные места.

– Всё равно ничего не скажет, дух нечистый… надо уходить, ромалэ. Завтра опять придём. Варька, ты идёшь? Илья, вставай!

– Идите. - не двигаясь, сказал Илья. - Я тут останусь.

– Ты что, дурной! Выгонят же всё равно!

– Пусть попробуют.

– Стеха, скажи ему! - взмолилась было Варька, но старуха только покачала головой и сунула в рот чубук изогнутой трубки.

– А… Нет ума рожёного, не будет и учёного. Оставь его, девочка, идём.

– Нет уж, я тогда тоже останусь. - сквозь зубы сказала Варька и решительно уселась рядом с братом.

Час спустя, уже в сумерках, несколько сестёр под командованием надсадно кашляющего старика-сторожа в самом деле попытались было выставить их, но Илья даже глаз не открыл, а Варька подняла такой крик, объясняя, что у неё там "безо всяких чувствий" лежит сестра и что она шагу с этого двора не сделает, хоть её убей, что отступился даже сторож:

– А бог с ими, нехай сидять… Не то всех больных перевозбудять, мне же от Андрея Силантьича и влетить… Ночь брат и сестра провели без разговоров. Варька сидела безмолвной статуей, обняв колени и положив на них голову в съехавшем на затылок чёрном платке; то дремала, то, вздрогнув, обводила взглядом пустой, залитый лунным светом больничный двор, вздыхала и снова роняла голову на колени. Илья не спал, смотрел в фиолетовое, исчерченное ветвями вётел, полное звёзд небо, морщился от ноющей боли во всем теле. Спокойно, без сожаления думал о том, что если Настька выживет - шагу он больше не сделает к чужим лошадям.

Никогда. Пусть это даже будут чистокровные золотые донские, пусть это будут ахал-текинки, пусть вороные кабардинки, пусть знаменитая орловская порода, без всякого пригляда, без привязи и без сторожей, - гори они все… Никогда, господи, слышишь, думал Илья, глядя на далёкие, холодно мерцающие звёзды до рези в глазах. Вытяни только Настьку мне, оставь мне её… Мотьку вот взял… а зачем? Что он - конокрадом был стоящим? Что - нужны были ему эти краденые кони? Мог бы и оставить, господи, с острой горечью думал Илья, понимая, что такого друга, как Мотька, готового за ним и в огонь и в воду, не задумавшись ни на миг, у него уже не будет. А ещё его матери и отцу в глаза смотреть – как?.. Ведь скажут, что он, Смоляко, виноват, потащил за собой, как всегда… и правы будут. Но тут снова накатывали мысли о Насте, о том, что она, может быть, умрёт к утру, и в который раз Илья обещал холодному фиолетовому небу:

не буду больше, господи, не подойду, не взгляну… не бери Настьку!

Уже на рассвете, когда Млечный путь таял в зеленеющем небе, ломота в костях немного утихла, и Илья задремал. И проснулся через час, зашипев от резкой боли в плече, за которое его трясла Варька.

– Илья! Проснись! Сестра выходила! Опомнилась Настька! Дэвла, спасибо!