Дорогой длинною

– Хорошо… Ладно… Встань только… - прошептала она, ещё не понимая его слов и умирая от стыда за то, что муж прилюдно стоит перед ней на коленях, а цыгане молчат, будто так и надо. - Ну, поднимись же ты, проклятый, не позорь меня… Да что с тобой, я же живая, и ты у меня живой, что ещё надо-то? Илья… Ну, всё, всё, вставай, пойдём, я уже видеть эти стены не могу… Илья встал. Отошёл в сторону, - и к Насте бросились цыганки, разом засмеялись, загомонили, затормошили, - и ни одна не ахнула, не скривилась, взглянув на её лицо, не щёлкнула сочувственно языком. И Настя подумала:

может, ещё ничего? Не так уж страшно? А последней к ней протолкалась старая Стеха, сразу, без обиняков, взяла её морщинистой, горячей рукой за подбородок, повернула к солнцу и заявила:

– Ну, с этим я что-нибудь да сделаю. Совсем, конечно, не сведу, но и сверкать так не будут. Что они знают, доктора-то эти… Им бы только людей живых резать!

В тот же день табор тронулся в путь. Уже началась осень, и пора было возвращаться зимовать на давно обжитое место, под Смоленск. За телегами резво бежал косяк откормившихся, сытых лошадей, в которых нельзя было узнать тех полудохлых, заморённых непосильной работой кляч с выступающими гармонью рёбрами, которых цыгане за гроши скупали в деревнях.

В Смоленске их уже ждали знакомые перекупщики, кочевое лето обещало принести немалый барыш.

День был тёплым, безветренным. Настя, стосковавшись по солнцу, подставляла горячим лучам лицо, слушала скрип колёс, неспешные разговоры цыган, ржание лошадей, все эти звуки, ставшие ей такими привычными за летние месяцы. Думала о том, что теперь всё позади, что Илья жив и снова с ней, идёт рядом с лошадьми, ругается на норовистую левую. И больше никогда, ни разу в жизни ей не придётся бродить ночью, в темноте, возле гаснущих углей, зажимать ладонью стучащее сердце, стискивать зубы от выматывающей душу тревоги, молиться и ждать, и готовиться к самому страшному, непоправимому, к которому всё равно не приготовишься, как ни старайся. Всё это прошло и не повторится больше: в том, что Илья сдержит своё слово, данное перед всем табором, Настя не сомневалась. За это стоило заплатить красотой, а стало быть, и жалеть не о чем. Она и не пожалеет.

На ночь остановились на обрывистом, меловом берегу Дона. Распрягли лошадей, поставили палатки, и к Насте в шатёр заглянула Стеха, вся обвешанная сухими пучками трав.

– Так, моя раскрасавица, вылезай на свет, сейчас мы над тобой постараемся. Ничего, бог даст, получше будет…

– Спасибо, Стеха, не мучайся. - отворачиваясь, сказала Настя. - Не надо ничего. Что теперь толку… Старая цыганка пристально посмотрела на неё. Погладила по руке.

Помолчав, сказала:

– Я тебе врать не буду: что было, не верну. Но и как есть тоже не оставлю, тут уж забожиться могу. И не такое лечить приходилось… Через месяц две отметинки будет - и всё! - неожиданно Стеха усмехнулась. – Глупая ты, девочка, ей-богу! Да вон Фешка наша чёрту бы душу продала за такие борозды на морде!

– Фешка? Почему?! - ужаснулась Настя, невольно оглядываясь на крутящуюся у своей палатки жену Мишки Хохадо. Стеха тихо рассмеялась:

– А ты ни разу не видела, как она себе лицо царапает, перед тем, как добывать идти? До крови раздерёт, а потом сядет посреди деревни и давай выть, что над ней муж со свекровью издеваются, бьют, жизни не дают! Мол, мало она им приносит! Гаджухи, дуры, ее жалеют, тащат… А теперь прикинь, бестолковая, сколько ТЕБЕ насуют, коли ты при своей красоте да со своими царапинками то же самое скажешь! Не только торбу набитую - тележку впереди себя покатишь! Фешке-то хоть с целой мордой, хоть с располосованной - всё одно страшна как смертный грех! А ты у нас - краса-а-авица… Настя ещё раз покосилась издали на рябую длинноносую Фешку, вздохнула. Подумала о том, что Стеха, наверное, права. И улыбнулась.

– Ну вот, так оно и лучше будет! - обрадовалась старая цыганка. - А то сидит, как молоко скисшее, носом хлюпает… Нечего уж хлюпать, кончилось твоё мученье, теперь счастье начнётся! Варька, эй! Лей воду в котёл, ставь на огонь! И вот этот корешок разотри мне… Подошедшая Варька молча взяла скукоженный чёрный корень, принялась растирать его в медной миске, а Настя озадаченно подумала: почему Варька снова здесь, возле шатра брата, словно и не выходила замуж?

Место вдовы было в палатке родителей мужа; там, среди Мотькиной родни Варька должна была оставаться до смерти или, по крайней мере, до нового замужества, а тут… Спросить об этом Варьку она решилась только в сумерках, когда Стеха, закончив прикладывать свои припарки, ушла, и они вдвоём начали готовить ужин. На Настин осторожный вопрос Варька скупо усмехнулась краем губ.