Дорогой длинною

– Почему мадам вертится? Булавки, булавки! - раздался предостерегающий голос мамзель Дюбуа. Данка вздрогнула, с трудом вспомнила, что "мадам" – это она, и постаралась встать как можно ровнее.

– Выше голову! Плечи в линию! Ах, мон дье, у мадам несравненные плечи, это нужно подчеркнуть…

– Голых плеч не делать, эй! - заволновалась Данка. - Меня в таком платье из хора выгонят!

– Мадам не должна беспокоиться. - модистка обиженно поджала тонкие губы. - Я пятнадцать лет шью для хористок, и все оставались довольны. Но в плечах мы сделаем вот так… И непременно атлас! А лучше — грогрон^[89]! Нет, для этого фасона подойдёт гладкий крепшифон^[90]

…

– Во что обойдётся? - подозрительно спросила Данка и снова была награждена уничтожающим взглядом.

– Мадам, при вашей красоте об этом должны будете беспокоиться не вы, а мужчины.

– У меня муж…

– Тем более! - отрезала мамзель Дюбуа и, к облегчению Данки, набрала полный рот булавок, с которыми ловко засновала вокруг неё, подкалывая и смётывая на живую нитку. Тоскливо вздохнув, Данка подумала: ещё немного такого стояния на табуретке - и она брыкнет в обморок, как барышня.

И чего, в самом деле, Варьку с собой не взяла?

С самой осени Данка пела в хоре. Её сольные выступления начались раньше, чем сама она предполагала, ей не дали "высидеть" даже недели:

гости ресторана, среди которых преобладало купечество, заметив новую красивую певицу, подходили к хореводу и требовали:

– Пусть вон эта глазастая споёт!

– Недавно она у нас, ваше степенство… - пытался поначалу отговариваться Яков Васильев. - Новых романсов не знает никаких…

– Пущай старые поёт! По четвертаку за песню плачу!

Хоревод хмурился, но вызывал Данку из хора и отправлял за стол к гостю. Она шла, пела романс за романсом, убирала деньги в рукав платья, снова пела, иногда шла плясать, - и тут уже весь ресторан взрывался восторженным а рёвом, и Данку приглашали наперебой, и цыганки, завистливо переглядываясь, шипели: "Тьфу, вылезла из-под колеса, голопятая…", но Яков Васильев угрожающе посматривал на завистниц: за зимние месяцы "голопятая" принесла в хор больше, чем все они заработали за осень.

– Не прогадал, морэ! - хлопали по спине Кузьму цыгане. - Золотую взял!

С такой бабой не пропадёшь! Эх, такая красота - и ему одному! И где правда на свете, чявалэ?

Кузьма смущённо улыбался, молчал. Он сам до сих пор не мог понять, за какие заслуги перед Богом на него свалилось такое счастье. Они жили с Данкой вместе пятый месяц, вместе работали в ресторане, каждый вечер Кузьма стоял за её спиной с гитарой в руках, каждый раз перед тем, как лечь спать, Данка снимала с него сапоги, каждую ночь они укладывались в одну постель и засыпали вместе, - а он всё ещё не мог понять, не мог привыкнуть. Вот это всё - его… Это тёмное, сумрачное лицо с острым подбородком, тонкими бровями, длинными, чёрными, никогда не улыбающимися глазами, эти волосы – тёплые, вьющиеся, мягкие, эти плечи, руки, грудь, - всё ему… За что? Кто он, Кузьма Лемехов? Князь, граф, купец первой гильдии? Генерал-губернатор?

Император всероссийский? Может, на худой конец, лучший гитарист в Москве? И то получше есть, вон хоть и Митро, и Петька Конаков… Так почему же?

Ответа у него не было, и спросить было не у кого. Цыгане бы подняли на смех, Митро эта скороспелая женитьба не понравилась с самого начала, Варька… Вот Варька, пожалуй, могла бы рассказать что-то. Кузьма замечал, как они с Данкой иногда вполголоса разговаривают и моментально замолкают, стоит кому-нибудь приблизиться. Но Варька упорно молчала, а допытываться самому Кузьме было стыдно. Не сознаешься же, что за всю зиму они с женой хорошо если десять слов сказали друг другу. Данка вообще была молчаливой и иногда могла целый вечер просидеть среди цыган не сказав ни слова, даже на вопросы отвечая коротко, а иногда не отвечая вовсе - если спрашивал кто-нибудь из молодых. Первое время Данку старались растормошить: всем было интересно, откуда взялось такое чудо, в каком таборе она кочевала, за кем была замужем и почему её родня не приехала даже посмотреть, как ей живётся на новом месте. Но новая солистка упрямо отмалчивалась, а Яков Васильев однажды подозвал к себе Варьку, проговорил с ней за закрытыми дверями полчаса и после этого сказал цыганкам:

– Вы от Данки отвяжитесь. Здоровее будете.

Понемногу всем в самом деле надоело донимать "подколёсную" вопросами, и от неё отстали. Кузьма же прекратил это бессмысленное занятие раньше всех - после того как однажды ночью на свой осторожный вопрос о жениной родне услышал мрачное:

– Тебе на что?

– Как "на что"? - опешил он. - Не чужие ведь. Просто так, чтоб знать…

– Много будешь знать - плохо будешь спать. Спи, кстати, давай, ночьполночь… - Данка повернулась к нему спиной и натянула на плечи одеяло. Кузьма совсем растерялся. Чувствуя, что происходит что-то совсем не вяжущееся с семейной жизнью, понимая, что нельзя это так оставлять, он, тем не менее, не знал, как себя вести. Взрослые цыгане, давшие ему множество полезных рекомендаций по части воспитания жены сразу же после свадьбы, советовали: