Дорогой длинною

Данка нехотя повернулась. В самом деле, купец Сыромятников, занявший с компанией друзей лучший стол, давно уже вертелся на стуле, вытягивая шею. Это был довольно красивый, хоть и грубоватый парень лет двадцати трёх в дорогом костюме, с остриженными по последней французской моде русыми волосами и бриллиантовыми запонками в манжетах сорочки. От папаши, до смерти проходившего с бородой до пупа, в стародедовской поддёвке и сапогах бутылками, Сыромятникову-сыну достались лишь густые, сросшиеся брови, жёсткий, чуть выдвинутый вперёд подбородок и блудливые, как у уличного кота, жёлтые глаза. Фёдор Сыромятников ещё не привык к свалившимся на него огромным деньгам: при жизни отец держал его в строгости, лично контролируя все расходы и свободное время сына, принуждая его к длительному сидению в конторе за счётами и разъездам по лабазам и лавкам, разбросанным по всей Москве. Теперь же Фёдор напоминал сорвавшегося с привязи молодого кобеля, вылетевшего с обрывком цепи на шее за ворота и ошалевшего от неожиданной свободы. В первые же дни вольной жизни без папашиного надзора друзья, которых у Фёдора немедленно завелось огромное множество, привели его в ресторан Осетрова, и там он увидел Данку. И сейчас, поймав её взгляд, Сыромятников вскочил, чуть не перевернув стол со всем стоящим на нём, и грянул громоподобно на весь зал:

– Ур-ра, несравненная!

Спутники Сыромятникова подхватили приветствие, и от их дикого рева задрожали бокалы на столиках. Данка поклонилась, улыбнулась, надеясь, что это не выглядело слишком принуждённо. Села на своё место рядом с Варькой и дала себе страшную клятву: ни одним глазом не смотреть на Навроцкого до конца вечера.

Увы, это было слишком трудно. Сидя рядом с другими и вытягивая традиционную первую песню, которая исполнялась всем хором, без солистов, Данка, как могла, старалась смотреть поверх столиков. Но глаза сами собой обращались к двери, туда, где, свободно откинувшись на спинку стула и заложив ногу за ногу, сидел и беззастенчиво разглядывал её Навроцкий. Ещё хоровая песня не дошла до середины, а они уже трижды встретились взглядами, и каждый раз этот нахал почтительно склонял голову или чуть заметно приподнимал бокал. Потом песня кончилась, и вышла со своим романсом Марья Васильевна, потом дуэтом пели Стешка и Алёнка, потом пошла плясать Фенька Трофимова, а Данка и Навроцкий всё сталкивались глазами, и с каждым разом всё чаще, и Навроцкий уже улыбался во весь рот, блестя зубами, как тогда, в трактире. Данка же, у которой от выпитого всё ещё шла кругом голова, успела напрочь забыть о том, что прямо перед ней сидит и тоже не сводит с неё глаз Сыромятников. И поэтому, когда кулак Варьки с новой силой впился ей под ребро, Данка подскочила на месте и испуганно зашипела:

– Ты свихнулась, что ли, дура?! Дыру проткнешь!

– Не я свихнулась, а ты! - процедила в ответ Варька. - Ты слышишь, что тебя вызывают?! Фу-у, как от тебя несёт… Когда успела-то, бессовестная?!

От ужаса у Данки похолодела спина. Неужели она пропустила свой выход?!

Кое-как изобразив на лице улыбку, она осторожно обвела глазами цыган и поняла, что не ошиблась. Все смотрели на неё с удивлением, а у Якова Васильева, стоящего перед хором, уже сдвинулись брови. Данка поспешно встала и судорожно начала вспоминать, какой романс должна петь. К счастью, Варька догадалась и шепнула:

– "Ты знаешь всё…" Данка нетвёрдым шагом вышла вперёд. Ноги были словно ватные. Проходя мимо Якова Васильева, она постаралась не дышать вообще, и кажется, хоревод ничего не заметил. За её спиной Варька, обернувшись к мужскому ряду, грозно посмотрела на Митро. Тот со всем возможным недоумением пожал плечами и отвернулся.

Когда Данка, придерживая подол муарового платья, вышла вперёд, Сыромятников встал ей навстречу и провозгласил:

– Царица грез! Осчастливь, Дарья Степановна!

– Всегда для вашей милости рада… - поклонилась она, как механическая кукла. Гитаристы взяли первый аккорд. Данка, изо всех сил соображая, как можно петь и не дышать при этом на стоящего перед ней поклонника, взяла дыхание.

К счастью, романс был старый, сто раз петый, и уже на первых строках Данка с облегчением поняла, что с верхними нотами всё в порядке. То ли действительно помогла фляжка Митро, то ли от волнения вернулся севший голос, - но романс звучал как никогда хорошо. За столиками перестали есть и разговаривать, все взгляды обернулись к тонкой фигурке в малиновом муаре. Навроцкий невозмутимо развернулся вместе со стулом, чтобы лучше видеть певицу, и Данка не заметила, что сама невольно повернулась к нему, а когда заметила - было уже поздно.

Ты знаешь всё, хоть я скрывала…

Зачем же ждёшь ты от меня,

Чтоб я сама тебе сказала –

"Люблю тебя, люблю тебя!"

Быть может, ты меня обманешь,

Но промолчать не в силах я,

И я скажу, и сам ты знаешь, –

Люблю тебя, люблю тебя!