Дорогой длинною

После первых же строчек в комнате воцарилась тишина. Чуть слышно трещали дрова в печи. Отблески свечей дрожали на паркете, искрились синие морозные узоры на окнах. Негромко звучал голос Заволоцкого:

Как хочется хоть раз, последний раз поверить…

Не всё ли мне равно, что сбудется потом?

Любви нельзя понять, любви нельзя измерить, –

Ведь там, на дне души, как в омуте речном.

Проглянет солнца луч сквозь запертые ставни,

И всё ещё слегка кружится голова.

По-прежнему звучит наш разговор недавний,

Под струнный перебор звучат твои слова…

Не нужно ничего - ни слёз, ни сожалений.

Былого никогда мне больше не вернуть.

Но хочется хоть раз, на несколько мгновений

В речную глубину без страха заглянуть…

Дочитав последнюю строку, бледный Заволоцкий осторожно поднял глаза на Стешку. Но, к его великому изумлению и негодованию, цыганка не удостоила его даже взглядом. Она с открытым ртом смотрела через его плечо.

Недоумевая, студент обвёл глазами цыган и увидел, что все они как один уставились на что-то за его спиной. Заволоцкий обернулся.

В дверях залы стояла Настя. Даже в полумраке залы было заметно, как сильно она похудела. С осунувшегося лица лихорадочно блестели запавшие глаза. Под резко обозначившимися скулами лежали тени. Небрежно заплетённые косы, как растрёпанные смолёные верёвки, висели до колен.

Настя молчала. Молчали и цыгане. Звенящую тишину внезапно разорвал гулкий звук: это упала с колен Ильи на пол гитара.

– Осторожнее, чёрт… - машинально сказал Митро. И, опомнившись, кинулся к сестре: - Настька! Дэвла! Ну… как ты? Как ты, девочка? Ты… зачем встала-то?

– Добрый вечер всем, - тихо произнесла Настя. Слабо улыбнулась. Под ошеломлёнными взглядами цыган подошла к Заволоцкому:

– Владислав Чеславович, вы это свои стихи читали? Что за прелесть… Помоему, куда лучше, чем раньше.

– Настасья Яковлевна… - растерянный Заволоцкий взял её за руку, коснулся губами запястья. - Как вы себя чувствуете?

– Хорошо… Хорошо. Это наши дурни вас напугали? - Настя снова улыбнулась. - Я давно уж и не больна, всё прошло. Ой, да гостей-то много!

Никита Аркадьич, и вы, барин, - здравствуйте. Давно что-то не захаживали. К маменьке ездили или экзаменья сдавали?

– Чёрт возьми, как я рад вас видеть! - смущённо проворчал Рыбников, поднимаясь и беря Настю за обе руки, утонувшие в его огромных ладонях до самого локтя. - Как ваше драгоценнейшее? Вы изрядно перепугали всю Живодёрскую общественность. Помилуйте, разве можно так себя вести?

– Да уж простите меня, дуру, - в тон ему повинилась Настя, присаживаясь на диван. - В самом деле - распустилась… А какие стихи-то чудесные, Владислав Чеславович! Особенно вот это - про глубину речную… Давайте из этих стихов новый романс сделаем!

Бледный от счастья Заволоцкий теребил в пальцах край сюртука и бормотал, что ради бесценнейшей Настасьи Яковлевны он готов не только романс, но и кабацкую песню сотворить из собственного опуса. Стешка сидела надутая. Цыгане взволнованно переглядывались. На лице Митро появилась недоверчивая улыбка. Илья, сидящий на полу, жадно, во все глаза смотрел на Настю.

Вот уже месяц, как он не видел её. Месяц - с того самого проклятого вечера, когда у ворот княжеского особняка отказался от своего слова. Слышал, конечно, о ней - от Варьки, от забегавших в дом цыган, знал, что больна.

Иногда настоящий смертный ужас подкатывал к горлу - вдруг помрёт… Илья заходил в церковь на углу, до рези в глазах смотрел в тёмные, неласковые лики святых, пробовал молиться - не выходило, неумелые просьбы застревали в горле. А потом, ночами, чуть не выл, вспоминая - по кому сохнет, из-за кого умирает Настька. Ведь любила же князя, проклятая! Любила, дрянь, любила, потаскуха, любила, подстилка барская, любила… Так любила, что не боялась ни отца, ни хора, сама, средь бела дня ходила к нему… Если б он, Илья, раньше знал про то - шагу бы к ней не сделал. И тут к горлу подступала нестерпимо горькая, до слёз, обида. За что же Настька так обошлась с ним? Он ведь не просил… Не бегал за ней, не докучал, ничего не хотел, душу не мотал всякой любовной чепухой… Зачем же обманывать было, клясться, что любит, что согласна уехать с ним? Неужто просто хотела позабавиться? При мысли об этом темнело в глазах, Илья до боли вжимался лицом в подушку, шептал самые страшные ругательства, какие только знал… А перед глазами, хоть режься, стояло бледное лицо с мокрыми от слёз глазами, растрёпанные косы, дрожащие губы… Он вставал, крестился, пил воду в сенях. Помогало, успокаивался. Ненадолго.

Сколько раз Илья представлял себе их встречу. Сколько раз уверял себя, что в сторону её не повернётся, не взглянет даже, уйдёт, как только увидит…

И вот - сидит и смотрит, как дурак, во все глаза! А она, проклятая… Как будто его тут нет вовсе. Сидит и разговаривает с Рыбниковым, и манит к себе Митро с гитарой, и смеётся над Стешкиными глупостями, и… и как будто не было ничего.

Цыгане, смеясь и подталкивая друг друга, сгрудились возле рояля, за который важно уселся Рыбников: