Доржи, сын Банзара

Напрасно, видимо, Доржи затеял этот разговор. Нехорошо получилось с книгой.

— Да, — уже серьезно заговорил дядя Хэшэгтэ, — ни медалями, ни царскими грамотами простых казаков не балуют. Особенно инородцев. Твой отец первый в вашем роду дослужился до пятидесятника…

— Он большой начальник?

— Как тебе сказать… Иной и меньше его чином, десятник какой-нибудь, — казаков у него, значит, всего десяток, — а таким грозным орлом смотрит… А отец твой от одного берега оторвался, до другого не доплыл. Простых казаков не обижает, но и перед начальством особенно за них не заступается.

Доржи сделал вид, будто все понял. А хорошо бы узнать — почему отец не хочет заступаться за простых казаков? Почему он атаманов боится, когда сам начальник?

— Дядя Хэшэгтэ, а как папа стал начальником?

— Что ты меня спрашиваешь?! Не я его начальником сделал… Говорят, дед твой Боргон это устроил. Взятку кому-то дал… или что другое… Он был человек умелый.

Мальчик подумал: «Вот если бы дядю Ухинхэна приняли в казаки, он заступался бы за своих». Но Доржи слышал, что в казаки теперь принимают только сыновей казаков.

ПОДЫШАТЬ БЫ ВОЗДУХОМ СТЕПНЫМ…

Эрдэмтэ пришел в юрту Аюухан как раз тогда, когда больная думала о нем. Зашел и остановился: показалось, что в юрте никого нет. Темно и тихо.

— Кто? Не вы ли, Эрдэмтэ?

Эрдэмтэ пригляделся и увидел Тобшой. Она сидела в углу у двери.

— Как вы меня узнали?

— Почему Тобшой перестанет узнавать соседей? — обиженно отозвалась слепая.

Эрдэмтэ помолчал. Когда привык к темноте, разглядел Аюухан. Она лежала на кровати в глубине юрты. Он поставил на стол чашку со сметаной, которую принес с собой, подошел, присел на низенькую скамеечку.

— Я ждала, знала, что вы придете, — сказала Аюухан, Здоровье ее ухудшилось. Эрдэмтэ увидел это без расспросов: лицо пожелтело, стало меньше, на щеках проступили яркие пятна. Лишь глаза такие же, как в молодости. Они стали, кажется, только зорче, задумчивее. Вокруг головы больной лежат тяжелые косы. Эрдэмтэ вспомнил, как любила она в молодости украшать волосы цветами. Ему казалось тогда, что на голове Аюухан позванивают голубые колокольчики… Давно это было, а в памяти сохранилось, как свежие следы на чистом снегу.

Оба молчат. Аюухан натянула на грудь одеяло, смотрит в потолок, почерневший от копоти.

— Что у тебя болит? — спрашивает Эрдэмтэ, чтобы не молчать.

— Да ничего. Слабость. Силы совсем нет. Иногда голова побаливает. Но это, наверно, оттого, что косы у меня тяжелые.

Аюухан дышит с трудом. Эрдэмтэ видит, что ей плохо, но не знает, как помочь.

— Давай я обстригу твои волосы, может, легче будет, — тихо говорит он.

Аюухан собирается с силами и шепотом отвечает:

— Не надо… Косы у меня с детства…

Она опять замолкла. Отдохнув, спросила о его детях.

— Что с ними сделается? Бегают!

— Я люблю ребятишек. Они часто играют у нас в юрте… Правда, это хорошо? Раз дети не отвернулись от меня, значит моя душа еще не покинула тело.

Эрдэмтэ вместо ответа спрашивает:

— А где твои дети?

— Затагархан гуляет с сестренкой. А то ведь она, бедная, целыми днями в юрте, на привязи.

Некоторое время Аюухан опять лежит молча, потом глубоко вздыхает и начинает неторопливо нанизывать слова обиды на нитку печали:

— Так я и лежу. Ни лама, ни шаман не заходят. Они ругаются между собой. Да мне и уплатить за лекарство нечем…

— Будь ты богатой, ламы и шаманы не отходили бы от тебя. Помнишь, как они бегали, когда болел Жарбай?

В юрте слышно прерывистое дыхание Аюухан, назойливое жужжание мух.

Аюухан с трудом говорит:

— Вам надоели, наверно, мои жалобы. Расскажите лучше про улусные новости.

— Какие у нас новости! Разве только то, что один русский купил у Еши домик его покойной родственницы. Говорят, добрый человек, хороший мастер…

— Я знаю. Слышала, что Мархансай и Тыкши Данзанов невзлюбили его.

— Мархансай жалуется, будто коза этого русского вытоптала его покосы… Смешно слушать: весь скот Ичетуя не сможет вытоптать покосы Мархансая.

— Нам подать прибавили, — печально проговорила из своего угла Тобшой. — Как жить будем, не знаю…

— Всем прибавили, Ухинхэн говорил, что так будет, когда приходили с переписью. Одного Мархансая не тронули да Тыкши. — Эрдэмтэ взял больную за руку. — Всем тяжело…

Он смотрит на Аюухан и вспоминает то время, когда она была девушкой… Аюухан сторонилась его — он был беден, некрасив, к тому же гораздо старше ее. Родители Аюухан души не чаяли в дочери. Они внушали ей, будто она самая красивая, самая умная.

Девушке это было приятно. Она любила наряжаться, украшать пальцы кольцами, звенеть золотыми серьгами. Сердилась, если видела у подруг вещи, которых не было у нее. Отец и мать тратили последнее на наряды дочери. Ей казалось, что нет на свете иного счастья, что всю жизнь она будет вот так беззаботно веселиться.