Достоевский

Вскоре по приезде Достоевского в Петербург друзья — А. Н. Майков и Н. Н. Страхов — вводят его в кружок князя В. П. Мещерского, главы российских консерваторов. Это был автор пустых великосветских романов. Он пользовался большим влиянием при дворе, выдвигал кандидатуры на министерские посты и был замешан в скандальные денежные комбинации своих ставленников. Знавший его несколько позже С. Ю. Витте отметил в своих воспоминаниях, что отношения Мещерского к монархам и власть имущим имели целью получать денежные субсидии на его журнал «Гражданин» и возможно более награждать своих фаворитов за счет казны. Сближение с таким политическим дельцом было печальным событием в жизни Достоевского и едва ли не крупнейшей его ошибкой. В то время Мещерский был занят организацией еженедельника «Гражданин» «с охранительными боевыми задачами» (как он сам писал). Восприемниками нового издания были А. Н. Майков, Ф. И. Тютчев, Ф. М. Достоевский, Н. Н. Страхов и Б. М. Маркевич. В редакторы был приглашен молодой публицист Г. К. Градовский. Но уже к осени 1872 года он разошелся с программой Мещерского «поставить точку реформам».

Редактором «Гражданина» становится Ф. М. Достоевский, который ведет издание в 1873 и в начале 1874 года.

Он вырабатывает новую форму публицистики — отклики художника на темы дня. Так создается «Дневник писателя» — о спорах автора с Белинским, о его встрече с Чернышевским, о некрасовском «Власе» и призвании русского народа, о замечательном рассказе Лескова «Запечатленный ангел» (одном из лучших в его литературном наследии), о драме из фабричного быта для народного театра («это вполне трагедия, и фатум ее — водка…»), наконец, об увлечении Достоевского утопическим социализмом — все это важные и увлекательные темы, с живостью разработанные писателем-журналистом. Здесь в 1873 году острым сатирическим рассказом «Бобок» и открывается цикл превосходных поздних новелл Достоевского («Кроткая», «Сон смешного человека», «Мальчик у Христа на елке»), которые явились новым достижением писателя в малых жанрах его повествовательного искусства. Таков драгоценный вклад Достоевского в пустой, чиновный и светский орган князя Мещерского.

Работа в «Гражданине» очень скоро становится для Достоевского невыносимой.

Передовая печать резко осуждает знаменитого писателя за отступничество. Переговоры с авторами, чтение рукописей, переработка статей — все протекает в бесталанной среде полуофициального издания.

Но «главная горечь»: «роятся в голове и слагаются в сердце образы повестей и романов. Задумываю их, записываю, каждый день прибавляю новые черты к записанному плану и тут же вижу, что все время мое занято журналом, что писать я уже не могу больше — и прихожу в раскаяние и отчаяние».

В удушливой редакционной атмосфере он ценит только общение с молодыми, подчас техническими сотрудниками, знакомящими его со своими запросами, исканиями, мечтами. Такова была корректор Варвара Васильевна Тимофеева, молодая девушка, правившая гранки и верстку «Дневника писателя» нередко за общим столом, где создавались эти статьи, «при свете одной и той же типографской лампы». Здесь возникали подчас беглые разговоры на текущие литературные темы.

Но случались и длительные беседы:

«…Мы остались вдвоем в ожидании корректуры. Ф. М. встал и, пододвинув свой стул к бюро, за которым я работала, обратился ко мне с вопросом:

— Ну скажите мне, что вы здесь делаете? Знаете вы, зачем вы живете?

В первую минуту я растерялась от неожиданности, но, кое-как овладев собой, я все-таки ответила и даже сказала самую сокровенную свою мысль.

— Я хочу писать… заниматься литературой, — робко пролепетала я.

И, к удивлению, Ф. М. не засмеялся.

— Вы хотите писать? Во-от что! — протянул он. — О чем же вы хотите писать? То есть, что именно: роман, повесть или статью какую-нибудь?

— Я люблю психологическое… внутреннюю жизнь… — бормотала я, боясь взглянуть на него и чувствуя себя совершенно идиоткой.

— А вы думаете, это легко: изображать внутреннюю жизнь?

— Нет, я не думаю, что это легко. Я потому и учусь… и готовлюсь.

— Писательниц во всем мире только одна, достойная этого имени! — значительно продолжал он. — Это Жорж Санд! Можете ли вы сделаться чем-нибудь вроде Жорж Санд?

Я застыла в отчаянии. Он отнимал у меня всякую надежду на будущность… И, не помня себя, точно во сне, я бессмысленно повторяла ему: «Я хочу писать!.. Я чувствую потребность… Я только этим живу!»

— Вы только этим живете? — серьезно переспросил он. — Ну, если так, что ж, и пишите. И запомните мой завет: никогда не выдумывайте ни фабулы, ни интриг. Берите то, что дает сама жизнь. Жизнь куда богаче всех наших выдумок! Никакое воображение не придумает вам того, что дает иногда самая обыкновенная, заурядная жизнь. Уважайте жизнь!»

Иногда он был мрачен и раздражителен. Молчал по целым вечерам. Подавал на прощание безжизненно-вялую, сухую и холодную руку.

Но бывали и внезапные подъемы. Неожиданные чтения стихов. «Пророк» Пушкина и «Пророк» Лермонтова.