Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021

Интересны и оригинальные концепции Кадо. Одна из них наиболее емко сформулирована в главе «Психические расстройства в основе развязки множества романов»: «Призрак безумия так же преследует Достоевского, как образ смерти — Толстого»[271]. Кадо предлагает психоаналитическую интерпретацию убийств, самоубийств и помешательств в творчестве писателя, но не ограничивается клиническим подходом. В главе, посвященной «Двойнику», он исследует, с одной стороны, язык психоза, а с другой — то, как гофмановская фантастика (Кадо подробнейшим образом восстанавливает литературный претекст повести) проникает в сознание героя, как персонаж Достоевского присваивает себе другую художественную реальность и как в столкновении этих двух вымышленных миров погибает Голядкин. Соотношение сознания и бессознательного — одна из главных тем, занимающих Кадо в текстах Достоевского. В главе «Самосознание в романе Достоевского» он предлагает своеобразную типологию: миролюбивое самосознание (paisible), извращенное (perverse), болезненное (douloureuse), циничное (cynique), щедрое (généreuse) и сжатое (rétrécie). Типы самосознания связаны с определенными сюжетными коллизиями и соотносятся с типами персонажей Достоевского: например, миролюбивое самосознание (paisible) свойственно чистым душам вроде Макара Девушкина, Сони Мармеладовой, князя Мышкина, Тихона, Макара Долгорукого, старца Зосимы и Алеши. Извращенное самосознание свойственно «хищному типу», болезненное отличает «мечтателей», циничное самосознание — черта шутов и падших женщин (кроме Сони), щедрое самосознание свойственно гордым душам, таким как Дуня Раскольникова и Аглая Епанчина, а сжатый тип самосознания характерен для эгоистов, среди которых Лужин, Степан Трофимович и Версилов. Типы самосознания определяются по четырем признакам: сила самосознания, степень любви к себе, признание самостоятельности и ценности другого и стабильность в отношении к другому. Понятие самосознания для Кадо — ключ к текстам Достоевского, поэтому один из важнейших романов для него — «Неточка Незванова». В главе «Тревога, преодоленная словом и письмом: „Неточка Незванова“»

[272] он рассматривает невротичность как качество текста и называет этот роман романом воспитания в том смысле, что психотерапевтический опыт повествования превращает героиню в повествовательницу. В главе «От случая к романному вымыслу: исследование нескольких романов Достоевского»[273]

о так называемых faits divers, газетной рубрике происшествий, «низшем новостном жанре», как его именует Кадо, и о роли такого рода заметок в творчестве Достоевского, продолжается тема переплетения психического и фантастического. Кадо интересует уникальная работа, которую проделывает Достоевский с такого рода фрагментами реальности, превращая их в реальность литературную. Подобно «фантастической форме рассказа», которая вдохновляла Достоевского в «Последнем дне приговоренного к смерти» Гюго,

воображаемое заключено в рамки фиктивной стенографии, повествование строится на реальности в высшем смысле, реальности литературного вымысла, пропущенной через сознание, скованное недавним происшествием[274].

Достоевский для Кадо является, бесспорно, великим читателем

, способным превратить даже ничтожную газетную вырезку в факт наивысшей, литературной реальности. Каков же может быть результат, если отправной точкой будет нечто столь грандиозное как европейская культура? Лейтмотив книги — влияние европейской литературы, которое испытала на себе русская словесность, вобравшая и сохранившая лучшее, чтобы затем бесконечно вдохновлять модернистскую литературу, таким образом возвращая западному роману самого себя. Эту идею Кадо, очевидно, разрабатывает еще с 1973 года, когда была написана его работа «Рождение и развитие мифа, или Запад в поисках славянской души»[275]. Достоевский в работе Кадо — синекдоха русской литературы: этим объясняется тезис об особом положении Достоевского между Востоком и Западом, вынесенный в заглавие книги. Будучи прилежным читателем европейской (прежде всего французской и немецкой) литературы, и чуткий ко всем новым социальным веяниям и событиям в Европе, Достоевский вместе с тем оставался носителем восточно-христианского сознания, созвучного пресловутой славянской душе, особенный интерес к которой вспыхнул в XX веке. И если эпитет «писателя-философа» кажется сегодня более чем привычным для Достоевского, то определив его субъектом его собственной «всемирности», Кадо действительно делает в своих работах по-настоящему новаторский ход.

* * *