Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021

Достоевсковед и координатор Общества Достоевского в Италии Розанна Казари из Бергамо в статье «Достоевский и библейская история об Иосифе и его братьях» также обращается к тексту романа «Братья Карамазовы» и исследует его ветхозаветный интертекст.

Жан-Луи Бакес, один из самых авторитетных специалистов по русско-французским литературным связям, выбрал в качестве названия для своей статьи «Par la vierge vendue…» цитату из песни Жоржа Брассенса «Молитва». Он обращается к образу проданной, проституированной девы, развращенной невинности, столь часто встречающейся в произведениях Достоевского, и к библейским истокам этого мотива. Это и образ Сони Мармеладовой, и сон Свидригайлова о девочке с улыбкой камелии из «Преступления и наказания», и история Матреши из романа «Бесы». Даже брак может быть рассмотрен как продажа девы: Бакес вспоминает здесь сватовство Свидригайлова к пятнадцатилетней девочке-невесте. Он обращает внимание, с одной стороны, на тотальность этой разновидности зла, направленного против беззащитных и искренних, с другой же — на его банализованность по сравнению с теми же убийствами, которыми также изобилуют тексты Достоевского и которые тем не менее воспринимаются персонажами как нечто исключительное.

К образу «камелии» обращается и Ольга Волчек, член Международного общества Достоевского, много лет посвятившая изучению рецепции Достоевского во Франции. В статье «Французский „цветок“ зла на русской почве» она исследует концепт «камелии» в произведениях Достоевского разных лет: в романах «Игрок», «Преступление и наказание», «Идиот», в «Зимних заметках о летних впечатлениях» и в повести «Село Степанчиково и его обитатели». Волчек уточняет, что слово «камелия» пришло в русский язык

…после успеха романа Дюма-сына (1848 года) в Европе, получив фигуральное значение женщины на содержании или проститутки, принадлежащей к высшему обществу […]. У Достоевского это слово становится воплощением продажной любви, которое вместе с другими словами и вещами французского происхождения (гильотина, рулетка, канкан, гарсон, левретка, парижское произношение) представляло для него идею упадка Европы, и Франции в частности, психофизиологический соблазн и культурное доминирование, от которого он после каторги хотел избавиться сам и избавить русскую мысль (с. 76).

Исследуя функцию концепта «камелии», этого «французского цветка зла», Волчек затрагивает сразу несколько потенциально проблематичных сюжетов: амбивалентность адюльтера у Достоевского, диалектику женственности и особенности женских образов в его текстах, противостояние упрощенной инфернальной женственности французской женщины и широты русского характера, любовь-ненависть писателя к Франции.

Во второй части сборника сосредоточены работы, посвященные формам воплощения зла в литературе. Если в первой части речь шла о жертвах, которые могли стать палачами (как Настасья Филипповна в романе «Идиот»), то во второй рассматриваются персонажи — носители зла, причиняющие зло другим или самим себе: сладострастники, шуты, идиот, игрок, равнодушный. Здесь связь между персонажами и злом носит уже не причинно-следственный характер, но характер совпадения. Их отношение ко злу определяется той страстью, которая движет ими, будь то сладострастие, страсть к игре, страсти Мышкина, делающие его последователем юродивых во Христе. Это может быть и страсть со знаком минус, как, например, отсутствующая страсть Ставрогина, который «ни холоден, ни горяч».

В статье Сергея Фокина «Насекомым сладострастье: Об одном сверхъестественном совпадении между „Цветами Зла“ и „Братьями Карамазовыми“» рассматривается в компаративистской перспективе концепт человека-насекомого, независимо друг от друга представленный у Бодлера и у Достоевского, и его связь с силами зла. Подземное, отделенное от остального мира копошение насекомых в «Цветах зла» перекликается с метафорой насекомых, часто применяемой к семейству Карамазовых, в частности самим Митей в разговоре с Алешей. Фокин комментирует цитату из заметок Бодлера об «Опасных связях» Шодерло де Лакло, которая вынесена в заглавие сборника: «Революция была совершена сладострастниками»: «не добродетельными якобинцами, но либертинами-вырожденцами в духе де Сада» (с. 118). Вероятно, и Бодлер, и Достоевский видели ту энергию, которая способна совершить революцию, в силах зла, за пределами закона, морали, в процессе преодоления или даже преступления.