Достояние павших

– Вы что, забыли? – окинула удивленным взглядом подруг Гаота. – Какой Джай? Какой Роут? Какой Бич? У нас все срослось! Нам разрешили выйти на крышу и посмотреть в трубу! Я же говорила, чуть-чуть помашем лопатами, и Брайдем все разрешит! Все прошло!

– Ну, так это еще только перед обедом будет? – сдвинула брови Йора.

– К тому же, вдруг ты ошибаешься? – скорчила гримасу Дина.

– Вряд ли, – задумалась Гаота.

– Тогда поспешим, – улыбнулась Йора. – А то мальчишки и в самом деле могут утащить горячую воду!

К середине зимы Гаота понемногу начала привыкать к своей новой жизни, и та ей даже нравилась. Нравилась их комната, где она занимала одну из четырех постелей, хотя заняты были всего три. Нравился рыжий котенок, который уверенно присвоил себе четвертую постель, и, лежа на ней, толстел и на глазах превращался в здоровенного кота, но, верное, не подозревал, что он кот, поэтому вел себя в комнате девчонок как собака, пусть и не лаял на нежданных гостей, а шипел. Нравился день ото дня становящийся привычным распорядок дня, занятия, древние стены вокруг, почти все наставники, сверстники и просто соученики, все то, что палец за пальцем вытягивало ее из темной пропасти, оставшейся за спиной.

Но главным было то, что отдалялась от нее не ее старая, счастливая жизнь, а конец этой жизни. Провал после нее. Пропасть. Беззвучие, безвременье, бесчувствие. Старая жизнь как будто оставалась где-то рядом. Близко. Не докричишься, а все одно – близко. Все понемногу налаживалось, хотя, конечно, вовсе наладиться уже не могло. Каждый вечер Гаота засыпала в надежде увидеть во сне мать, отца, сестер, но не видела ничего. Возможно, какие-то сны и приходили к ней в ночной тишине Приюта Окаянных, но они в этой тишине и оставались. А днем начинались новые хлопоты, интересы, трудности и радости, и к вечеру Гаота чувствовала, что в ее душевной крепости появился еще один камешек. Осталось точно так же прожить еще лет десять, чтобы она сама стала неприступным бастионом. Правда, было еще одно. Она как будто разделилась на части. Одна ее часть вновь научилась смеяться, шкодничать, удивляться, радоваться, огорчаться, придумывать разные шалости, обниматься с подругами, которые на удивление оказались похожими на нее саму, но другая часть как будто наблюдала за ней со стороны. Нет, эта другая часть уже не заливалась слезами, может быть, только ночью, заботливо прибирая за собой к утру и воспоминания, и какие-то другие, вовсе неосознаваемые вещи, но она холодно и рассудительно процеживала каждую секунду обыденности Гаоты и уже вечерами порой подбрасывала ей какие-то полезные мысли.

Вот и теперь в утренней суете, в которой Гаота успела не только умыться, но и окатить подруг водой в умывальне для девочек на первом этаже дома учеников, в торопливом облачении в свежую одежду, в гвалте, который в большой, приготовленной не для одного курса учеников, а для нескольких – трапезной легко создавали все те же пятнадцать первых учеников Приюта Окаянных, или не первых, но вновь появившихся через тысячи лет разрухи и безлюдья, она все видела как будто чужими глазами. Видела и запоминала. Вспоминала увиденное. Угадывала знаки и постигала их смысл. Взгляд надежды, который обращал на Капаллу возле конюшни не то, чтобы старый, но уж точно не юный Гран. И точно такой же взгляд, но уже без надежды, который обращал на нее же смотритель приюта Брайдем. И тот взгляд, который не замечали ни тот, ни другой, но который совершенно точно Капалла обращала на неприступную Деору и получала от той изредка если и не взгляд, то ответный кивок. Точно такой же кивок, которыми некогда обменивались между собой мать и отец Гаоты. Как же они обходились без слов? Ведь почти никогда не разговаривали друг с другом, только с дочерьми или еще с кем-то, а с друг другом все больше кивками или просто долгими взглядами.

И вот почти таким же долгим взглядом теперь Гаота смотрела на себя со стороны, потому что больше смотреть было некому. Замечала, как она замирает при виде Юайса. И как набухает от гнева, готовясь зарычать или выпустить несуществующие когти, когда слышит, как Джай или Флич подшучивают над толстяком Броком. И как пропитывается тоской от долгих и пустых поучений наставника Бейда. И как восхищается стойкой Пайсиной. И как ловит каждое слово, взгляд, жест, тон наставника Гантанаса. И как жалеет смотрителя Брайдема. И кузнеца Габа, который каменеет при виде стражницы Крайсы так же, как каменеет Гран при виде Капаллы, а Сиона при виде Роута. Гаота, наверное, вовсе бы уже пришла в себя, если бы не этот долгий взгляд, которым она замечала даже то, чего и не следовало замечать.