Дотянуться до моря

— А вот это нет! — воскликнула она. — Это вы, дядя Арсений, не правы! Как раз меня-то это все и касается! Очень касается! И всегда касалось. Я вас с мамой с самого начала помню! Как вы меня с ней на своей машине на дачу возили. И как вы с ней тра… любовью занимались у Софы на квартире.

— Да, ты уже это говорила, — кивнул я.

— Я говорила? — осекшись, округлила глаза Дарья. — Вам? Когда?!

— Недавно, в Турции, — уточнил я. — В ночь с субботы на воскресенье.

При упоминании о турецком инциденте Дарьино лицо вспыхнуло, пошло румянцем, она снова отвела глаза.

— Надо же, не помню, — пробормотала она. — Но, согласитесь, дядя Арсений, важно ведь то, что маленькая девочка помнит свою маму с вами почти так же долго, как и со своим отцом, а не то, что как-то раз в неадеквате она уже пыталась говорить с вами об этом?

Я поймал себя на том, что в Дарьиных умопостроениях явно проглядывается логика Аббаса, и мне сразу захотелось как можно быстрее закончить этот разговор.

— Пожалуй, — пожал я плечами. — Но, думаю, важнее то, что ты собираешься сейчас сказать.

Дарья озадаченно посмотрела на меня, процесс собирания с мыслями отразился на ее лбу рядком смешных морщинок.

— Я хочу сказать, — набрала воздуху в легкие Дарья, — что после стольких лет вашего с мамой… знакомства вы собираетесь сейчас, после смерти отца, ее в таком состоянии бросить, это… это…

Не находя нужного слова, она снова подняла на меня свои — такие мамины — глаза. «Подло? Мерзко? Низко? Гнусно?», — мысленно подбирал я окончание ее мысли, все больше очерствляясь душой.

— Это жестоко, — наконец, выдавила из себя Дарья, и по ее щекам покатились слезы.

Я ощутил, будто мне отвесили пощечину и почувствовал, как горячие струи стыда начали просачиваться мне в душу.

— Это жестоко, — повторила Дарья. — Вы не видели ее состояния. Говорю вам: если бы я не была уверена, что мать вырубилась до утра, я бы сейчас была бы не здесь, а рядом с ней, потому что она может сделать с собой все, что угодно.

«Тем более, что у вас это в роду», — язвительно заметил про себя я.

— Тем более, что она считает, что у нас в роду по бабушкиной линии склонность к суициду, — эхом отозвалась Дарья. — Я очень боюсь за нее. И скажите — вот вы сможете спокойно жить, если мать, например, с балкона из-за вас выкинется?

— Ну, знаешь! — взревел я, от неожиданного прилива эмоций даже приподнимаясь в кресле. — Если бы такое произошло, это точно было бы не из-за меня, а из-за нее самой. Есть вещи, после которых любые отношения становятся невозможными, и твоя мать сама неоднократно эту сентенцию на мне обкатывала. Так что, мадемуазель Дарья, лучше бы вам сейчас ехать к вашей маме, охранять ее от необдуманных действий, пока к ней не вернется способность здраво соображать! Засим полагаю наш разговор законченным.

Я поднялся с кресла и встал рядом с ним, явно, как мне казалось, представляя собой предписание: «Позвольте вам выйти вон!». Но Дарья с другой стороны комнаты следовать приглашению не спешила. Снова я недобро помянул ее отца — Аббас тоже никогда не торопился закончить разговор в невыигрышной для себя позиции, даже если ему уже было указано на дверь.

— Ну, вот как я могу сейчас уехать, дядя Арсений? — дрожащим голоском вопросила Дарья. — Как я могу уехать, если знаю, что еще не приложила всех усилий, всех стараний для того, чтобы помирить вас с мамой? Как я ей буду в глаза потом смотреть?

Я аж поперхнулся от такой постановки вопроса. Это было что-то другое, что-то новенькое; я не понимал, куда девчонка гнет, и это мое непонимание нашло выражение в коротком саркастическом смешке.

— Вот вы смеетесь, дядя Арсений, а ведь я готова на все, чтобы у мамы с вами все было хорошо! — выпалила Дарья, сжав пальцы в маленькие кулачки и даже притопнув для верности ногой.

Это прозвучало настолько уверенно и безапелляционно, и в то же время так наивно и по-детски, что я рассмеялся — снисходительно и во весь голос. И, наверное, было в этом моем смехе столько иронии, столько этого взросляцкого: «Да что у тебя может быть, деточка?», столько этого Станиславского «Не верю!», что для Дарьи это стало последней каплей. Не знаю, собиралась ли она сделать то, что сделала в результате, только сейчас я думаю, что лучше бы мне было не распалять ее этим моим смехом. Да, пожалуй, лучше бы я этого не делал.

— Не верите, дядя Арсений? Не верите? — вскричала Дарья, размахивая руками. — Напрасно, совершенно напрасно! Вы думаете, я такая же, как мать? Как отец? Ни на что не способная? Только на слова и гожусь? Ничего подобного, я — другая! Вы даже не представляете, какая я!