Доверься жизни

Это вломилось солнце. Его средиземноморские лучи лупили как кувалда, унося все надежды. Здешнее солнце даже из пророка сделает нигилиста. Когда-то оно отняло у Камю всю радость жизни, а теперь мучило молодых алжирцев, сидевших на пирсе, и уже два года пыталось раздавить Татьяну. Уехав из России, она поселилась здесь, у Алена, под платанами Сен-Реми. Развалившись на кожаном диване в гостиной, она приоткрыла один глаз. Стрелки «Мобуссена» на запястье делили циферблат пополам. Половина первого. Она нажала на клавишу: металлические ставни опустились и закрыли окно в пол, а с ним и раскаленную добела цепь Альпий. И голубой блик от бассейна больше не плясал на бархатном натяжном потолке. Бутылки выпитого накануне бордо производили тот же эффект, как если бы она разбила их о голову. Танин в «Шато Клерк Милон» не разучился творить свои бесчинства с 1975 года. В пять вечера она встала, заварила ассам (от чайного дома братьев Дамманн) и выпила его маленькими глотками в полумраке. Потом набрала ванну из каррарского мрамора и вяло опустилась в ванильную пену, которая накрыла горячую воду слоем трескучих пузырьков. И стала ждать, когда стихнет молот мигрени.

Накануне стены их с Аленом спальни перекрасили по ее заказу в пепельный оттенок от Farrow & Ball, и она решила отметить это, выпив вина, глядя на розовеющие известняковые скалы. Она вырубилась после второй бутылки, когда солнце уже спустилось за гребни гор. Поселившись в Реми, Таня много часов провела перед этим окном. Хребет Альпий загораживал мир белой волной. У подножия – лавандовый ковер равнины. Ален возил ее по горам: и к Сент-Бом, и к Сент-Виктуар, и к Ванту. И везде – вздыбленная порода, стена на фоне однообразного неба. Прованс – большое поле с ненужными крепостными валами. Следами тектонического кутежа.

Жизнь ее текла между окном, ванной и кухней, где, стоя за обсидиановой столешницей, она посыпала пармезаном свежайшие карпаччо. Временами на фоне этого тягомотного существования объявлялся Ален. Он возникал из-за пышных букетов, заваливал ее вниманием и удалялся в клубах обещаний не уезжать так надолго. Иногда – пара слов с садовником, курьером или оформителем, называвшим себя «архитектор интерьеров», прерывала кондиционированную тишину. Это были люди говорливые, услужливые и совершенно бессовестные. Ее раздражали их кривляния, потому что под заботой и участием угадывался расчет на более тесное знакомство. Она знала, что французы не любят русских, и держат таких, как она, славянок за продажных волчиц, а мужчин – за дикарей-мужланов. Чтобы убедиться в этом, достаточно было включить плазму в гостиной и послушать, чем поливают ее страну новостные каналы. Там смазливые двадцатилетние девицы, росшие где-то между Сорбонной и Тосканой, лепетали шаблонные тексты про «руку Кремля», груз советского наследия и про то, как глумятся над демократией полуазиатские деспоты. Никто не сомневался в ветхости постсоветского судна, унаследованного политической верхушкой. Двенадцать часовых поясов, залитых кровью за почти век социалистического безумия, плывут не так бодро, как Банкирское герцогство барочной Европы.

Поначалу она бывала набегами на местных фестивалях: дни барокко в Лакосте, фортепианные концерты в Ла-Рок-д’Антерон, «Хорегии Оранжа» и лирические вечера в аббатстве Тороне, – но, быстро устав от этой иллюзии культуры, ложной жажды прекрасного, она набросилась на магазины Марселя, Нима и Авиньона, все сокращая временной промежуток между приобретением новой сумочки и ее заменой. Жизнь свелась к покупке вещей с витрины и примерке их перед своим зеркалом. Шкафы быстро переполнились, и особое удовольствие не знать всего, чем обладаешь, также прошло. Тогда она вернулась к окну и полоске Альпий. Этот затор из камней преграждал путь и взгляду, и равнине Кро. Прошел год, затем второй, и разнообразием могли похвастаться лишь тени от солнца на выбоинах скал. Бывало, что случится крошечный прилив энергии: тогда она вызывала флористов устроить клумбу или декоратора – украсить стену. Но потом все возвращалось в прежнее русло, то есть к полной неподвижности, и только стрелки причудливых часов эпохи Директории на стене, к которым Ален питал слабость, пытались отсчитывать время.

Она проснулась в ванне. Пена почти растаяла, и на теплой воде остались переливчатые пятна. Ален приедет только вечером в пятницу. На два дня его незначительное присутствие прервет бессмысленный ход недели. Придется раздвигать ноги и терпеть его дряблое воодушевление, тошнотворные проявления супружеских чувств. Она вздохнула и, откинув голову на край ванны, взглянула на потолок. И впервые заметила, что прямо над ней прожилки мрамора сливались, напоминая сучок на доске. Яйцевидная темная сердцевина в точности повторяла пятно на потолке их квартиры в Стрежевом, и Татьяну охватило ужасное чувство: плавая в благоухающей ванне, она поняла, что чувствует ровно ту же тоску, какая точила ее два года назад в далеком сибирском городке. И что скучает по тем временам.

Битва