Доверься жизни

Швейцар объяснил ему, как дойти до порта. Пешком – полчаса. Он долго проискал нужный дом, поднялся по бетонной лестнице. Переоделся в Санта-Клауса на лестничной клетке и позвонил. Дверь открыла женщина в бигуди. Запах капусты напомнил ему паром. В квартире было темно. Люстра на кухне освещала стол с пестрой пластиковой столешницей, за которым мужчина читал газету. Два упитанных ребенка смотрели на незнакомца, разинув рты над тарелками с супом. «Ольга? – спросила женщина. – Она в Таллинне на неделю, приедет к Рождеству, седьмого января».

Тогда он вспомнил, как в августовском письме она упомянула о своих русских корнях и православном календаре.

Поезд

Вот уже много лет, как я не садился на поезд.

Блез Сандрар. Скорый в 19:40

Всякое жизненное потрясение случается нежданно. Судьба – как ведро, шатко стоящее на приоткрытой двери. Входишь в комнату – ты промок. Так же и с жизнью. Я был приобщен к истине «пофигизма» в тот вечер, когда меньше всего этого ждал.

«Пофигизм» невозможно перевести на французский. Это русское слово означает способ отношения к абсурдности мира и непредсказуемости событий. Пофигизм – это веселая покорность судьбе, не строящая надежд насчет грядущего. Адепты пофигизма не понимают, зачем суетиться, когда ты раздавлен неотвратимостью всего вокруг. Трепыхаться как муха, угодившая в паутину, на их взгляд, ошибочно, и даже хуже – вульгарно. Они встречают колебания судьбы, не пытаясь сдержать их размах. Они доверяются жизни.

Все русские тронуты этой метафизической дремотой, в разной степени. Жители Западной Европы забыли, что дал им стоицизм, забыли Марка Аврелия, Эпиктета. Они презирают эту тягу к инертности. Называют ее фатализмом, пренебрежительно кривятся, глядя на славянскую пассивность, и, закатав рукава, сдвинув брови, скорее возвращаются к своим делам. Шенгенская Европа заселена деловитыми хомячками, которые крутятся в своей пластмассовой клетке, совсем забыв о добродетели принять свой удел.

Это случилось в поезде из Владивостока в Хабаровск. Ночь снаружи скрадывала бесконечную тоску дальневосточной России. Когда мимо проносился фонарь, можно было разглядеть пучок березок. Их белые стволы жутковато вспыхивали в ночи. Стальные колеса плющили рельсы. Сушняк был хуже засухи в Сахаре. Грохот поезда отдавался в голове как взрывы снарядов среди руин – последствий цунами из «Балтики», которой я причащался перед посадкой в вагон, согласно русской традиции не отправляться в долгий путь на трезвую голову.

Поезд проехал Уссурийск, и я смотрел, как удаляются огни нефтяных вышек и производственные постройки. Теплоцентраль давала работу тысячам людей и снабжала горячей водой все окрестные земли. Клубы пара пенились в темноте, подсвеченные прожекторами. Русские жили в этом небытии под исполинскими печами. Я думаю, труднее всего первые лет тридцать пять. После тридцати пяти ко всему привыкаешь: посмотрите на сорокалетних, у них одна забота – протянуть подольше.

Я взглянул на часы. Полночь. Сказал в голос: «Сходим-ка за пивом».

В поезде без разницы. Что вниз, что вверх по течению. Идешь сквозь вагоны, будто плывешь по реке.

Я направился в хвост транссибирского экспресса. В одном из вагонов проход загораживал стодесятикилограммовый узбек. Увидев меня, он сказал: «Здесь не ходят» – и выставил руку, как телохранители саудовских нефтяных королей в лобби международных отелей. Он знал, что я не в том весе. Но, вдохновленный йеменским крабом и «Балтикой», я произнес:

– Брысь, ничтожество, пока я не раскроил тебе череп.

Йеменский краб поразителен. Когда ему отрезают путь к отступлению, он разворачивается лицом и с высоты своих пяти сантиметров бросает вызов обидчику, потрясая своим крохотным вооружением. И пусть он в тридцать раз меньше – он готов идти в рукопашную, уверенный, что силен и что напугал вас. Это Дон Кихот о клешнях. Его боевитость будоражит меня до крайности. Каждый раз при встрече с йеменским крабом я отходил в сторону с почтительным поклоном. Но узбек привык давить крабов.

Он схватил меня за грудки и швырнул о дверь между вагонами. Стекло разлетелось вдребезги, но я успел закрыть лицо рукой. Поезд подошел к платформе Лучегорска.

Я вернулся в свое купе. Узбеки понабрались дурных привычек во времена Тамерлана. Этот военачальник, которому сегодня в Ташкенте ставят памятники, был страшным варваром. Исследователи полагают, что именно он, перевернув принципы египетской погребальной архитектуры, изобрел искусство возведения пирамид из черепов побежденных. Только египтяне-то клали скелеты внутрь.