Доверься жизни

В купе сидела девушка. Я уже не помню, как ее звали, но, поскольку многих девушек в Сибири зовут Ольга, мне приятно представлять, что ее звали именно так. Я сел напротив Ольги и только тогда заметил, что весь в крови. Осколок стекла рассек запястье вдоль, сантиметров пятнадцать в длину. Плоть была распорота, кусок кожи болтался. От возбуждения, алкоголя и криков свидетелей я не чувствовал боли. Видно было, как пульсирует обнаженная артерия: так бьется сердце амфибий под тонкой пленкой их кожи. Это зрелище с необычайной ясностью доказывало хрупкость жизни. Какая-то четверть миллиметра, и узбек зарезал бы меня как свинью. Я представлял картину: в вагон заходит следователь, быстро составляет протокол с заключением: «самоубийство иностранца в поезде Владивосток – Хабаровск». Проводник проходится шваброй, и поезд едет дальше, к берегам Амура. Поезда в России очень пунктуальны.

И тут случилось нечто необычное. Чтобы лучше понять произошедшее, нужно представить, какой эффект произвело бы на юную француженку появление в купе ночного поезда «Лимож – Везуль» окровавленного русского парня подшофе, с торчащей наружу артерией и в клочья распоротой кожей. «Последовали бы затруднения», – как писал Жюль Верн в «Михаиле Строгове».

Ольга же встала со своей койки, открыла сумочку, извлекла пачку влажных салфеток и стала отирать мою рану также изящно, как милые сестры пеленали обрубок Сандрара в его «Опасной жизни». Маникюрными ножницами она отрезала болтающийся кусок кожи, кинула его в пакет с мусором, потом зубами разорвала наволочку на полоски, перевязала ими рану, спрыснув духами – дешевая марка, которую «Л’Ореаль» продает по всей России. Опытная, подумал я. Глядя на таких девушек, не удивляешься, что фашистов разбили под Сталинградом.

Колеса скрипели на рельсах, проложенных армией невинных зэков. От духов рану щипало, и я морщился. Моя полевая медсестра заметила это и строго сказала:

– Всем пофиг на твою рану. Вот и ты забей.

Канатная дорога

Прощайте, и балы, и танцы…

Клеман Маро

В шале витал праздничный аромат кровяных колбасок. Глазурь на пончиках поблескивала от огня в камине. Под тарелками с северными оленями не видно было скатерти, имбирные кексы лоснились. Рождественские венки с четырьмя красными восковыми башнями-свечами ждали спичку. Леденцы свисали с веток елки, погребенной под гирляндами стараниями Гретель и Ганса, тучных детей двенадцати и девяти лет. Деревья, они как святые: дают терзать себя молча. Кошка же где-то спряталась.

Маттерхорн красовался гранями, выставляя в рамке окна свои окаменелые крылья летучей мыши. Чернильная громада застилала небо. Несколько часов назад его сланцевые склоны заливало пастельным закатным солнцем, и они отражались в серебряной посуде – с крапинками альпинистов, задумавших оцарапать черый камень. Теперь же лишь на вершине осталась шапочка света. Грета, мама Гретель и Ганса, заканчивала фаршировать сычуг, борясь с искушением попробовать черносливовый фарш: она взяла восемь кило в День всех святых и с тех пор сдерживала навязчивое желание набить им щеки. Оставалось еще подготовить устрицы, покрошить белые грибы в горшочки, поставить в холод рождественское пиво, перелить медовое вино в хрустальный графин, чтобы проветривалось. Для вдохновения она включила тирольских йодлеров. Великое достижение певцов в кожаных шортах – воплотить в музыке потеки сливок.

Через несколько часов приедут родители, двоюродная родня. Все будет готово. Как всегда, как на каждое Рождество. Под окнами проскользили сани. Рассыпался смех. Люди выкрикивали английские имена, в варежках – пакеты с именами кутюрье. Скоро тонкие белые руки откроют под елкой шкатулки Cartier и оранжевые коробки Hermes. Церматт весь дрожал от предпраздничной суеты. Рождество – самое остроумное духовное отклонение за всю историю человечества: превратить торжество в честь рождения анархиста-эгалитариста в погребение всего живого под грудами подарков. 24 декабря всепоглощающий европейский невроз брал на несколько часов передышку – пока обертки шуршат как желваки насекомых.

Внутри шале было +27 градусов. Фуа-гра покрылось испариной. На розовых боках брусочка выступили капли жира. Такие же капли блестели на верхней губе Греты. Пробили часы. «Уже пять? Странно, что они еще не вернулись», – подумала Грета на двадцать пятой устрице.

Уже пятнадцать лет Ганс-Кристиан Кипп, аптекарь из Баварии, останавливался на рождественские праздники в гостинице «Мирабедо». Он опустил пять швейцарских франков в телескоп и навел его на Малый Маттерхорн. Вершина младшего брата горы тоже была в тени. Зато можно было разглядеть стальную кабину подъемника. Она покачивалась на прогнувшемся канате между двух опор с безеподобными снежными шапками. Крепп сдержал ругательство. На крыше кабины на страшной высоте показался чей-то силуэт. Было десять минут шестого. Почти стемнело.