Дождь над городом

Илья Муромец достал из кармана телогрейки большую, с обмороженными до черноты, облохмаченными краями астру и, дохнув на нее клубом пара, тихонько приотворил дверцу. Обернувшись, Костылев увидел в зазоре двери, что начкадр даже головы не подняла. Сравнил ее в мыслях с Людмилой Бородиной. С Клавкой Озолиной. Нет, в сравнение не идет. Это все равно что поставить рядом балерину и Клавкиного начальника, мясистого человека-гору дядю Гришу. Клавка — статная и стройная, а дядя Гриша... у него плечи в облаках плавают, сплошная бесформенность. Костылев вспомнил Клавкино замечание насчет денег, в горле сразу сделалось сухо.

— Вот те бабушка и серенький козлик, — произнес он негромко, уловил в собственном голосе сострадание, потом подумал, что надо бы спросить у Дюймовочки, сколько платить будут, но поворачивать, мешать парню не решился.

— Взял направление?

Хрумкая снегом, к нему приблизился Старенков. Борода ярко чернела на старенковском лице.

— Взял. Вот досада только — не спросил... — Костылев запнулся, сглотнул комок.

— Чего не спросил?

— Да как добираться.

— До пикета-то? Со мной вместе. Вертолетом. Пошли на площадку — летуны вот-вот тарантас подадут. Метеорологи с самого утра грозятся летной погодой.

Костылев вдруг остро позавидовал Старенкову, его легкости, веселости, умению в пять минут сблизиться с человеком, ему показалось, что такой человек, как правило, не горюет о потерях и во всю ширь радуется победам. У Костылева этого не было — чем не наградил бог, тем не наградил, он подумал о собственной внутренней неуклюжести, о приступах меланхолии, нападающих внезапно, исподтишка, и у него потяжелело на душе.

Летная площадка находилась на окраине города, у двух обелесевших от времени изб, густо обсаженных рябиновыми деревьями.

«Рябиновые гроздья-то какие красные! Что твои выстрелы, — подумал Костылев. — Ей-ей, выстрелы. Красным хлещут, как огнем из винтовочного ствола. Другого слова не подберешь. Ага».

Под навесом, устроенным рядом с вертолетом, сидя на рюкзаках, курили люди.

— Здравия желаю! — по-армейски рявкнул низенький, щуплый парень в солдатском ватнике, шедший следом за Костылевым, подмигнул шальным глазом. И откуда только взялся богатырский голос в таком щуплом теле. — Из СУ‑4? — спросил парень.

— Так точно, ваше благородие, — с придушенным хохотком отозвался кто-то.

— Квитанция у меня в СУ‑4 адресована. Чернильными чернилами по бумажной бумаге, — парень помахал клочком. — Что такие смурные, джентльмены? С похмелья? Иль надежду на светлое будущее похоронили?

— Небо закрыто.

Вот ведь как: метеорологи пообещали погоду, но уже двенадцать дня, а погоды нет и нет — откуда-то из небесных прорех, не переставая, сыплет похожая на манку снежная крупа, с тихим вкрадчивым шорохом ложится на землю, обжигая лица, руки, забивая ноздри, мешая дышать. Старенков вмиг перезнакомил Костылева со всеми, и Костылев лишний раз удивился тому, какой же все-таки легкий человек его нынешний начальник. И жизнь его, наверное, была довольно легкой.

Не знал Костылев, что за жизнь была у Старенкова, не знал.

После окончания техникума Старенков работал мастером. Но не по специальности — сварочной, а начальником НПС — нефтеперекачивающей станции. Тут и зарплата посолиднее, и должность выше — инженерная, все время на виду, в сводках фигурирует.

Случилась у Старенкова на нефтепроводе беда — на сто двадцатом километре лопнул тройник. Как потом оказалось, был заводской брак, шов не выдержал — пятидесятипроцентный непровар. Старенков как раз собирался в тот день уезжать в Пицунду — ему подписали заявление об отпуске, и он уже грезил южным солнцем, теплым морем, горячим пляжем и шашлычною под пальмою, когда прибежала лаборантка, сообщила, что на манометрах упало давление. «Неужели нефтепровод пробило?» — мелькнуло в голове. Старенков выскочил во двор, прыгнул в кабину ГТТ — гусеничного тягача-вездехода, растолкал водителя — красного с похмелья, бурчливого, заставил завести мотор, помчался вдоль нитки по пробитой в лесу просеке. Время от времени он просил водителя остановиться, высовывался, ловил ноздрями запах нефтяного газа.

Газ гулял над тайгой, воздух им пропитался мгновенно, пахнул остро, щекотно. В полукилометре от пробоя они увидели в траве, в лесных выбоинах, черные блестящие лужицы. Это текла нефть.

Вездеход на полном ходу врезался в одну, стекло враз заляпало черным мазутом. Вдруг, перегнувшись через ребровину полудверцы, Старенков увидел, что из-под гусениц выплескиваются короткие плоские хвосты пламени — от искры, вылетевшей из выхлопной трубы, нефть загорелась.

— Назад! — прокричал он водителю.

А тот, дурак, взглянул на Старенкова прозрачно-безумными глазами и на ходу выпрыгнул из вездехода. Угодил прямо в огонь. Опалился. Несильно, но ожоги были, три недели в бинтах проходил. И хоть водитель сам был виноват, специальная комиссия по технике безопасности, разбиравшая этот случай, вынесла решение об освобождении Старенкова от занимаемой должности.