Дождь над городом

Бородач, еще не веря, встряхнул головой, словно глаза ему забило пылью, сжал пальцы в кулаки, незряче помахал ими перед собою, потом бочком отошел к пустому стулу, стоявшему за столом женщины, коротко склонил голову, пробормотал: «Благодарю вас» — и, подцепив стул «под микитки», вышел в центр танцевальной площадки. Жарким протестующим костром вспыхнули его уши, когда он встал в исходную позицию, откинул далеко от себя ногу, поклонился еще раз стулу, затем, подняв его на уровень груди, согнул голову и, меланхолично прикрыв глаза, положил подбородок на спинку. Сделал четыре быстрых шага вперед, потом столько же назад, потом, с треском задевая сапожными раструбами друг о друга, совершил резкий поворот, сделал четыре шага в сторону.

— Танго тридцатых годов, — хмыкнул Старенков. — Ишь ты, выкаблучивает. Артист Большого театра, — поковырял ногтем сохлое пятно на скатерти, поднял лицо. В глазах его промелькнула недобрая длинная тень. — Семидесятилетний романтик.

— Неужто ему семьдесят?

— За сорок недавно переехало. Поголубел рано волосом, потому и кажется старым. Прикатил он вот... — Старенков споткнулся, смежил губы, раздумывая, потом снизу поддел бороду рукой, — деньгу большую заколотить. Работал же не на полную катушку. Хлопцы поняли, что к чему, выперли из бригады. И никакая другая бригада к себе не взяла. Бичует, а назад не едет. Эвон, каблукастый. Распотешник!

На паркетинах танцплощадки оставались грязные следы. Когда бородач повернулся к ним, Костылев разглядел, что лицо его длинно и плоско, нос вытянут утиным клювом и посредине разделен ложбинкой, похожей на колодезный водосток.

Музыка кончилась. Бородач сделал последнее па, завершил его немыслимым кульбитом, взвился вверх, по-козлиному взбрыкнул ногами и тяжело приземлился. Потом поставил стул, согнул шею в поклоне, похлопал ладонью по сиденью:

— Благодарю вас! Вы очень мило танцевали.

Повернулся и исчез во мраке зала.

— Лучше нету дыма, чем от сигареты марки «Прима». Исчез как дым, — проговорил Старенков. — Под откос парень пошел. А если свяжется с какой-нибудь, не приведи господь, компанией, то пиши пропало. Погляди-ка направо.

Костылев повернулся. Около кадки с фикусом стояла девушка в серой летной форме. Все в ней было в порядке: пиджачок, юбка, чулочки, туфельки, прическа, фигурка, — зал будто поперхнулся, увидев эту непринужденную праздную молодость, мужики перестали гомонить, и оркестр притих, перестраиваясь.

— Ей здесь не очень, — сказал Старенков. — Обидеть никто, кроме того голубого дурака, не обидит, но чувствует она себя здесь неуютно. Пойти пригласить за наш стол? Неудобно как-то. Эх, яблочко на голубом блюдечке!

— Главное, как говорил мой школьный учитель, не пошлить.

— Т-точно. Мне отец, он тоже был учителем и тоже насчет этого подобное высказыванье имел: «Не опошляй идею». — Старенков усмехнулся грустно. — Видела б моя жена, она надавала б мне. Дым бы коромыслом пошел.

В притеми глаз девушки они вдруг разом увидели себя — всего какую-то долю секунды из зрачков на них смотрели два маленьких неприкаянных человечка. Как из дворцового оконца. Потом оконце захлопнулось.

Недаром говорят, что людей окружают магнитные поля, существуют биотоки... Что-то изменилось в ресторане, в прогорклой дымной его атмосфере с вяжущим запахом подгоревшего сала и крутого спиртного духа. Девушка в летной форме направилась к их столу, осторожно и твердо ступая между комьями грязи, оставленными голубоволосым, придерживая на ходу юбку кончиками пальцев. Крылась в ее походке какая-то беспомощность, обиженность.

— У вас свободно? — спросила она тихим усталым голосом.

Костылев смущенно потер под столом ботинком о ботинок, счищая грязь. Старенков клюнул носом неверяще, запустил пальцы в бороду. Голос его, дотоле звучавший громко и легко, вдруг враз озяб. Костылев заметил, что бригадир оробел, подрастерял смелость перед женским полом, даже в объеме как-то уменьшился. Это придало Костылеву немного бодрости, он выпрямился за столом, спросил о чем-то одними губами. Старенков незряче посмотрел на него, ничего не понял. А что тут понимать — просто Костылев изгонял из себя остатки слабости.

— Пожалуйста. Свободно.

Девушка села, потянула к себе скатерть за бахрому, сплела из тонких и плоских, как лапша, концов короткую косицу, располовинила ее острым ногтем.

— Вы в канадском домике поселились, — сказала она. — Я видела, как вы паспорта администраторше сдавали.

— Да, — пробормотал Старенков. — В канадском домике.

Оркестр снова ожил, ударник подтащил к себе микрофон за тощее тело стойки.

— Композитор...

Костылев подумал, что Старенков сейчас сострит, но тот сидел молчаливый, в непонятной задумчивости, с неожиданной мальчишеской улыбкой, которую не могла скрыть борода.

Девушка подняла глаза, и опять в притеми глаз распахнулось оконце, в оконце сидели на пару Старенков с Костылевым — махонькие, в наперсток оба вместятся и еще место для двоих останется.

Почувствовав сзади вялые шаги, Костылев обернулся — к их столу заплетающейся походкой подходил, сияя сединой, бородач; нос у него бурел, как георгин.