Дождь в Париже

С детства ему было известно множество ругательных и неприличных слов, но он не вникал в их смысл. Точнее, не решался даже у дворовых пацанов расспрашивать, что они означают, и заменял знание фантазированием: под словом, означающим женский орган, он представлял звезду со множеством лучей, напоминавшую обитательницу морского дна; «молофья» ассоциировалась с этаким жидким, непригодным для питья молоком, «пидор-гомия» рисовался в воображении каким-то уродцем, карликом, отвратительнее которого был только «гнойный пидор»; «педо́фил» (обязательно с ударением на втором слоге) – человек, болеющий чем-то заразным, видным, как язвы на лице…

В Кызыле было немало освободившихся из расположенных поблизости колоний, зэки работали на строительстве домов, и от них, видимо, пацаны набирались новой лексики, ругались смачно и разнообразно. Андрей впитывал, но произносить опасался, хотя эти слова его будоражили: он догадывался, что большинство не разрешенных к употреблению слов имеют не то значение, какое он для себя выдумывал, а обозначают какие-то действия между мужчиной и женщиной. «Секс», как говорили ребята тихо, опасливо и с загадочным придыханием…

К девочкам его тянуло чуть ли не с детского сада, и, кажется, уже тогда под животом начинало теплеть и свербеть, а членчик иногда набухал и топорщился, становясь похожим на карандаш.

В школе, классе в третьем-пятом, одной из популярных игр на переменах была такая – «защупать бабу». Пацаны договаривались между собой, кого они будут «защупывать», и налетали толпой, щекотали, теребили одну из девчонок. Самых красивых «защупывать» не решались, некрасивых – не возникало желания; налетать на девчонок из других классов было рискованно – можно нарваться на войну с их одноклассниками. Налетали на своих средненьких. Те визжали, сжимались, отбивались, обзывали пацанов «больными» и «дураками». Одни искренне, а другие, казалось, по обязанности реагировать именно так.

Андрей тоже участвовал в таких налетах и получал удовольствие от прикосновений – прямо так щупать, щипать не позволял себе – к грудке, боку, попе. Но однажды нарвался на взгляд Оли, которая была отнесена к разряду красивых, а значит, неприкосновенных, и перестал. Стало стыдно. А вскоре и сама игра эта в их классе сошла на нет – среди ребят и девчонок протягивались и крепли нити симпатий, и, когда пацаны договаривались, кого будут «защупывать», все чаще звучало: «Нет, не Ленку… Светку не надо… Юльку не трогаем, она списывать дает, и вообще…»

Да, к девушкам тянуло, но настоящий смысл этой тяги раскрыли не разговоры пацанов, книги, фильмы, даже не карты и картинки – смысл продемонстрировала сама природа этими ночными снами и обрывающими их взрывами.

Вскоре после третьего или четвертого случая Андрей, уже совсем прибитый, поставивший крест на себе – вот истекает жижей, а он знает про такую болезнь, когда «с конца потекло», – услышал от одного пацана из параллельного класса, Лешки Мыльникова, важное. Сидели за школьной теплицей после уроков, курили перед тем как разойтись по домам, и тот пожаловался:

«Заманали эти мокрые сны. Блин, плавки менять не успеваю. Мать косяки кидает – что, дескать, такое…»

Андрей прислушался.

«Тёлка нужна, а где?.. – продолжал Лешка, с удовольствием затягиваясь фильтровой сигаретой. – Те, которые дают, – с крутыми ходят, а другие – фиг поведутся… Было у кого уже с телками?»

Ребята заерзали на бордюрине, стали отводить прыщавые рожи – никому не хотелось признаваться, что у них не было. Лишь Белый, далеко не сразу, через силу сказал:

«Я с Маринкой… ну, с Маринкой Лузгиной целовался с языком и это… и кончил, короче. Ажник скрючило… Маринка такая: “Ты чего? Что с тобой?” А я: “Живот”. Потом стоять не мог, ноги дрожали».

«Это из-за целованья так?» – не поверил Андрей; они с Олей целовались тогда чуть-чуть, краешками губ.

«Ну да».

Мыльников покряхтел и решился спросить:

«А она не дает, Маринка эта?»

Белого подбросило:

«Э, она моя! Моя девушка. Понял, блин?»

«Да я так спросил…»

«За вопросы такие… И никому чтоб – как друзьям рассказал».

«Я тоже! – спохватился Лешка Мыльников. – Чур, без передачи».

Этот разговор слегка успокоил Андрея, но прояснил немногое. Расспрашивать, какие ощущения испытал Белый, он не решился, даже когда они остались вдвоем во дворе своего дома. Судя по всему, не очень приятные – «ажник скрючило». Но хоть узнал, что его эти ночные взрывы не что-то необыкновенное, случающееся только с ним или с больными гадостной болезнью.

И все же было как-то унизительно, что ли, что организм не подчинялся разуму, воле. Голова диктует одно – надо читать книги, учиться, играть в футбол, собирать записи, – а стоит уснуть, и в любой момент могут начаться такие сны, от которых из него выплескивается теплая слизь…

Однажды, это было в апреле, в первые по-настоящему теплые дни, Андрей пришел с уроков особенно бодрым и одновременно усталым. Набегался на физре, голова гудела. Прилег на кровать, решил отдохнуть немного, может, подремать.