Дождь в Париже

«Да, согласен, – и, слегка запьяневший, наверняка почувствовал потребность пооткровенничать: – родителям тяжело. Всю ведь жизнь здесь. Они местные. Из русских сел. В наш пед поступили в шестьдесят каком-то, познакомились, поженились. И вот – теперь не здесь. Каких-то четыреста километров, а все ведь там другое, под Минусинском. И степи другие, и горы, и Енисей даже… Отец мой, он ведь всю жизнь книгу писал. Роман о Туве. Верней, о том, как она с Россией сближалась. Тогда, в начале века… В архивах копался, материалы собирал, со стариками еще успел поговорить. Еще в советское время в наше… ну, в кызылское издательство предложил, а там и читать не стали, к названию придрались. А роман называется “Урянхай”. И они там: “Вы что, не знаете, что это оскорбительное слово? Так нас монголы оскорбляли, китайцы, потом – царская Россия”. Отец стал спорить, что на всех старых картах Туву нынешнюю обозначали как Урянхай, Урянхайский край. “И что? – эти. – Мы теперь будем популяризировать старую топонимику? Мы живем в советской стране”. Ну, он разозлился, послал в Москву, оттуда, ясное дело, вернули. Типа: “Нужно еще работать”. Ну он и работал… делом жизни эту книгу считал. Как вот Россия расширялась, несла культуру, просвещение, спасала такие вот народы вымирающие… И в деревне в первый год воспрянул вроде, сделал себе рабочий угол, а потом… Тут узнал от матери, что сжег всё. Все бумаги. Три коробки было… А я и прочитать не успел».

* * *

Побритый, одетый, бродил по комнате. Верней, по тому пространству, какое оставалось от кровати, стола, тумбочки. Бродил и не решался выйти за дверь.

Не то чтобы чего-то боялся – было как-то противно оказаться на холоде, под дождем или в том влажном воздухе, который не лучше дождя.

Но торчать в четырех стенах тоже становилось противно да и попросту глупо.

– А чего здесь глупого? – откликнулся на эту мысль Топкин и остановился, словно ожидая ответа. – Что глупого сидеть и… – и запел вдруг вспомнившееся: – Как хорошо без женщины вдвоем сидеть и пи-ить простой шотландский виски…

Достал из-под стола бутылку с остатками абсента. Отвинтил крышку, и абсент недовольно забурчал, как живой.

– Не бурчи, – сказал Топкин, радуясь и сердясь. И его теперешнее состояние напомнило ему то, в каком находился под конец их с Женечкой отношений.

Она все сильней раздражала, утомляла не только своей энергией, но и тем, что явственно перерастала его. Андрей замечал это и удивлялся скорости, с какой она развивается. И главное, он не мог уследить, когда она напитывается новыми знаниями. Это происходило у нее как-то молниеносно – как с учебой. Присядет за стол, полистает тетрадки с лекциями – и готова к экзаменам, что-то минут десять попишет – готов доклад. Посидит с книгой Шопенгауэра или Дерриды и потом рассказывает Андрею об их философии, полистает «Бхагавад-гиту» и рассуждает об индуизме, послушает англоязычную песню, а потом напевает ее по-русски в своем спонтанном переводе и даже с рифмами…

Секс, такой сладостный и горячий в первые месяцы, стал приносить меньше удовольствия. Тело Женечки-жены было изучено, вздохи, стоны, сжатия, слова – известны. Даже чередование поз происходило по одному кругу. Они экспериментировали, пытались находить новое, но и оно быстро становилось обычным. И Андрей нередко ложился в постель почти с ужасом перед сеансом близости.

«Вот так и становятся извращенцами», – думал он, потный, запыхавшийся, раскаленный, но не удовлетворенный по-настоящему, отворачиваясь от Женечки.

С Ольгой было иначе. Секс с ней был нежным, осторожным; Андрей боялся сделать больно, неприятно. И странно: именно эта боязнь, как он теперь понимал, давала самое большое удовлетворение.

Как-то постепенно, само собой стало получаться так, что он начал частенько приходить по вечерам в церковь к Станиславу Андреевичу. Бывало, сваливал с работы в то время, когда туда должна была вот-вот заглянуть жена. Она писала ему на пейджер – сотовых у них тогда еще не было, – спрашивала, где он. Андрей сначала врал: «Курьер заболел – или, вариант, уволился, – буду позже». Потом стал писать правду: «У Сейфулина».

Обстановка в церкви его умиротворяла. И теперь ему было странно, что тогда, в первые разы, он сопротивлялся этому умиротворению, брезговал пить чай, есть сдобу и пирожки, поглядывал на людей, собравшихся здесь, как на неполноценных, увечных, пусть внутренне, но усмехался их пению.

Он и сам теперь подпевал с удовольствием: «Ты моя опора и поко-ой, крепость и покров, Спаситель мо-ой!» А душу ласкал неслышимый – а может, и слышимый – другими голос: «Ну вот ты и нашел отраду и покой. Молодец, не дал врагу рода человеческого утащить себя во тьму».

Почти на каждом чаепитии кто-нибудь рассказывал кусочек из своей жизни. Кусочки эти были горестные, страшные, но люди говорили без слез, без злобы. Как о преодоленном.