Дождь в Париже

Бегло оглядел Лувр – снаружи – и потрусил в сторону Елисейских Полей. Они были дальше, за парком.

– Или как его… – пытался вспомнить; окоченевший мозг работал плохо. – Сад Тюильри. Да, видимо, он… Не поскупились на землю, просторно… Ветру есть где разгуляться…

Было бы лето, жара, он бы насладился тенью деревьев, наверняка посидел бы на укромной скамейке с бутылкой красного сухого. А сейчас холод заставлял бежать. Тормознул лишь возле одной скульптуры.

Металлическая – бронзовая? медная? – женщина лежала на постаменте, приподняв руки, словно защищаясь… Нет, не лежала, а зависала над постаментом, с которым соприкасалась несколькими сантиметрами бедра.

Андрей много раз натыкался на эту скульптуру в интернете, когда изучал Париж, помнил даже фамилии автора – Майоль и модели – Дина Верни. Девушка, почти подросток, позировавшая престарелому мастеру. Хотя по этой женщине не скажешь, что скопирована с юной модели.

Так или иначе, Дина Верни, пусть и в таком облике, лежит возле самого Лувра. И еще несколько ее воплощений неподалеку. Одного этого достаточно, чтоб быть счастливой на том свете, говорить: «Я жила не зря». Но для Андрея да и, наверное, десятков тысяч говорящих по-русски эта Дина известна в первую очередь песнями. Долго оставалась безымянной теткой из магнитофона со странным, царапающим слух голосом, а потом обрела имя, посмертно дождалась статей, воспоминаний, исследований.

И сейчас, вспомнив, как драл нутро этот голос из магнитофона, Андрей передернулся. А он зазвучал в голове, заскреб наждачкой слов:

И вот опять сижу в тюрьме,Не светит больше солнце мнеНа нарах…

Вслед за этой песней – другая, и голос слегка другой – мягче, но эта мягкость еще страшнее наждачки:

Эх, налейте за долю российскую,Девки заново выпить не прочь.Да, за горькую, да, за лесбийскую,Да, за первую брачную ночь.

Когда он впервые услышал эти песни? Тогда точно еще не знал, что есть довольно игривый вариант первой песни – «Десятый раз попал в тюрьму я под Ростовом-на-Дону», не понимал толком, что такое «лесбийская»… Лет в двенадцать, наверно, а может, и раньше. Значит, году в восемьдесят четвертом-пятом. Короче, в довольно нежном возрасте. Потому и песни эти стали страшным открытием какой-то другой стороны жизни. Про ту сторону он, конечно, уже знал, но не предполагал, что там тоже есть песни, состоящие из человеческих слов, а не звериного рычания.

Потом навалились другие подобные записи; Андрей обнаружил, что про «лесбийскую брачную ночь» сочинил детский писатель Юз Алешковский, он же – и еще одну песню с той бобины – «Товарищ Сталин, вы большой ученый», что про Бодайбо – это Владимир Высоцкий, знаменитый Глеб Жеглов, в которого играли все пацаны во дворе.

А где услышал? У кого-то из пацанов-одноклассников. Тогда во многих квартирах держали бобины со странными записями.

А имя Дины Верди он узнал недавно – прочитал про нее статью, потом накопал разные истории и фотки в интернете. Оказывается, из русского мира. Хоть с самого края его, но все же: родилась в Кишиневе, который был тогда под Румынией, но знала русский язык, некоторое время ребенком провела в Одессе, а потом родители вывезли ее в Париж.

Огонь была и в юности, и в старости. Из той же породы, что Лиля Брик, Фрида Кало, Наталья Медведева… Женечка наверняка такая же. Правда, о ее достижениях что-то не слышно.

А Алина была другой. До поры до времени она казалась ему слишком тихой и мягкой, чересчур идеальной, что ли. К Ольге он испытывал благоговение все годы их сначала детского общения, подросткового, а потом и семейной жизни; рядом с Женечкой чувствовал постоянное напряжение, такое непрекращающееся возбуждение, не только половое, а всего организма. А с Алиной…

Неделю в Таллине можно бы назвать отлично проведенным временем. Вдвоем в просторной квартире – планировка необычная, и сауна даже, – полная свобода, красивый вид из окна. Но очень быстро Андрею стало скучно. Хотя вроде с чего?

Алина просыпалась раньше. Тихонько поднималась, шла мыться, потом готовила завтрак. Андрей мог спать или просто лежать до десяти, двенадцати, она его не беспокоила – не звала поесть, не предлагала план похода по городу, не прыгала к нему, чтоб пообниматься, растормошить на секс. Ждала. Может, с детства была приучена, что, когда у мужчины – отца, а теперь вот мужа – выходной или отпуск, его тревожить нельзя.

Завтракали за большим длинным столом. Работал телевизор. Там что-то говорили на непонятном, будто спотыкающемся языке. Но переключать на русский канал не хотелось, может, чтобы не разрушать ощущение, что ты за границей.

После завтрака Алина убирала со стола, мыла посуду, а Андрей сидел тут же, на диване, и смотрел в экран.

Закончив дела, она опускалась рядом и тоже покорно смотрела, слушала тарабарщину. К Андрею не приставала, самое большее – приникала головой к его плечу.

Когда ему надоедало испытывать ее терпение, спрашивал: