Дождь в Париже

Сел на кухне, широко расставив ноги и навалившись на стол, как какой-нибудь Григорий Мелехов – только шинели не хватало, – и попросил ровно, но с плохо сдерживаемым бешенством:

«Объясни мне, Андрюха, что там такое творится?»

На самом деле Андрей не видел ничего ужасного в переносе памятника, но чувствовал, что лучше поддерживать общее негодование или хотя бы не сопротивляться ему. К тому же та жесткость, с какой разгоняли и задерживали протестующих в Таллине, его удивляла, а убийство русского парня – возмутило. Но недоумение было сильнее возмущения.

«Чего они все как с цепи сорвались?»

«А почему ты решил, что я могу объяснить?» – ответил Михаилу вполне миролюбиво.

«Ну как… Ты ж, считай, тоже оттуда».

«В каком смысле?»

«Родители там, корни… Ездил вот и Алинку нашу возил».

«И что? У нас чисто турпоездка была… Родители мои – нормальные русские люди».

Михаил побарабанил пальцами по столешнице. Казалось, сейчас взревет: «Русские?!» – и бросится на Андрея. Убивать.

«А… а чего они там, – спросил, заикаясь, – если русские? В логове этом… у врагов… Они вон что творят… Скоро Гитлеру памятник сделают».

Андрей промолчал. Обвинения, конечно, несправедливые, мысли о памятнике Гитлеру бредовые, но крыть было нечем.

«Так, в общем, – Михаил собрал пальцы в кулак, – больше Алина туда не поедет. Ясно? Нечего…»

«Позволь нам самим решать, ездить или не ездить. Мы сами взрослые, между прочим. Да и забудется эта история через месяц».

«Нет! Не забудется! Отныне – всё, точка невозврата. Враги они нам. И родители твои, получается, тоже».

Андрея затрясло. Теперь он готов был кинуться на шурина. Но прилив злобы принес и разумный довод:

«Да? А те, кто за памятник бился? Это ведь жители Эстонии, в курсе? И парень, которого зарезали».

«Он – гражданин России!»

«А жил с матерью в Муствеэ, откуда мой папа как раз. Они тоже враги, эти люди?»

«Нет, конечно».

«Ну и что тогда?.. Может, и мои родители среди них. Просто они старые уже под дубинки лезть… Поэтому не надо всех под одно».

На Михаила эти слова произвели впечатление. Он как-то обмяк, гримаса ярости сменилась замешательством.

«Надо выяснить тогда, кто на чьей стороне», – сказал не слишком уверенно и ушел.

Несмотря на этот и подобные разговоры, отношения Андрея с Михаилом были в общем нормальные. Брат Алины нравился ему трудолюбием, искренней эмоциональностью, а главное – желанием быть крепким мужиком. Не пацаном, не парнем, а именно мужиком. С недавних пор крепких мужиков стало очень мало вокруг – или такие, косящие под блатарей, или додики…

С середины июля у Шаталовых начинался сезон сбора и заготовки даров дикой природы. Ягод, грибов, орехов. Выезжали на два-три дня, забирались далеко в тайгу. Брали с собой и Андрея, когда у него были выходные или случался перерыв в заказах на установку окон.

Поначалу он отправлялся без особой охоты. Понимал, конечно, что нужно изучать малую родину, радовался, что такая возможность появилась, а душа да и тело сопротивлялись. Мошкара, слепни, липкие паутины, лезущие в глаза сучки́, какой-то особенно едкий пот, взопревшие в резиновых сапогах ноги, однообразное занятие. Стоишь по часу, другому, обираешь куст жимолости или ползаешь на четвереньках по широкому увалу, рвешь, рвешь шарики клубники. На природу уже и внимания не обращаешь, забываешь о ней. Видишь только ягоды. И ночью, во сне, продолжаешь собирать их, бесконечные, нескончаемые, и просыпаешься со стоном, как от кошмара.

Грибы Андрей долго не умел находить. Вот идут вместе с Алиной, и она то и дело бросается то в одну сторону, то в другую, быстро присаживается, срезает. «Волнушка!.. Груздь!.. Обабок какой чистенький!.. Масленок! Белянка! Ух ты, рыжик!..» Андрей же растерянно хлопает глазами: ведь он же смотрел туда, где Алина заметила гриб, но ничего, кроме палой хвои, листочков, хилой лесной травы не видел.

«Ты старайся его представить, – учила жена. – Идешь и представляешь. И тогда увидишь».

Но если и удавалось увидеть, то это оказывались то поганки, то какие-то свинухи, навозники, зеленушки, ложные лисички, моховики, сыроежки, которые Шаталовы не брали, брезгливо выкидывали из Андреевой корзины. Летели прочь и редкие благородные: они были или червивые, или изросшие, старые до трухлявости.

«Ничё-о, – ободряюще улыбался Михаил. – Москва не сразу строилась. Прозреешь».

Прозрение случилось на опушке уцелевшего от пожаров куска Балгазынского бора. Андрей шел меж невысокими – чуть выше его роста – сосенками, мало на что надеясь. Просто гулял, убивал время до того момента, когда посигналят: дескать, поехали.

Смотрел не под ноги, а на деревья, на широкое небо с редкими и бледными лохмотьями облаков, синеющий у горизонта хребет Танну-Ола. Там, в ущельях, наверно, свежо, приятно, а здесь пе́кло и духота. Спина под рубахой и ветровкой чешется, пальцы ног словно в какой-то вязкой слизи. Дня два назад прошел сильный дождь, и сейчас от земли, с травы поднимался горячий парной дымок.