– Иди в класс, я сказал! – сердито шикнул Мельников на Генку, а сам спустился. Увидев его рядом с собой, Светлана Михайловна снова захлебнулась кашлем.
– Вы зажгли фильтр, надо с другого конца, – сказал Илья Семенович и протянул ей пачку болгарских «Интер».
Светлана Михайловна не взяла. Измененным, низким голосом проговорила:
– Ну, спасибо, Илья Семеныч! Хороший подарочек… Вы сделали из меня посмешище! Вам надо, чтобы я ушла из школы?
– Светлана Михайловна…
– Им отдаешь все до капли, а они…
– Что у нас есть, чтоб отдать, – вот вопрос… Послушайте! Вы учитель словесности. Вам ученик стихи написал. Это хорошо, а не плохо, – сказал он так, словно ей было пять лет и она плохо слышала после свинки.
– Ну не надо так! Я еще в своем уме, – вспылила она. – «Дураки остались в дураках», – он пишет. Это кто?
Вопрос был задан слишком в лоб, и Мельников затруднился.
– Боюсь, что в данном случае это и впрямь мы с вами… Но если он не прав, у нас еще есть время доказать, что мы лучше, чем о нас думают, – сказал он тихо, простодушно и печально, с интеллигентским чувством какой-то несуществующей вины…
– Кому это я должна доказывать?! – опять вскинулась Светлана Михайловна, багровея.
– Им! Каждый день. Каждый урок, – в том же тоне проговорил Мельников. – А если не можем, так давайте заниматься другим ремеслом. Где брак дешевле обходится… Извините, Светлана Михайловна. Меня ждут.
(Почему возможно такое? Люди проводят бок о бок долгие годы, а потом узнают: несовместимо то главное, что у них за душой, причем – в крайней, во взрывоопасной степени!.. Узнают они это почему-то в день рождения или под Новый год!.. В таком конфликте, которому теперь тлеть и вспыхивать и снова тлеть, никогда уже не потухая…)
Он уже поднимался по лестнице, когда она тихо спросила, не в силах проглотить сухую кость обиды:
– За что вы меня ненавидите?
– Да не вас, – досадливо поморщился он. – Как вам объяснить, чтобы вы поняли?..
– Для этого надо иметь сердце, – сказала она горько.
Мельников приподнял плечи, секунду помедлил и стал решительно подниматься. Сверху, облокотясь на перила, глядел спасенный – до ближайшего педсовета! – Генка Шестопал…
…В класс они вошли все-таки вместе – Генка и Мельников.
Стоило Генке сесть на место, расстегнуть портфель, как к нему потянулись руки для пожатия, зашелестел шепот: «Ну что было-то?» – но Генка не мог сейчас отвечать. На Илью Семеновича класс смотрел теперь восхищенно. Наташа вернулась за последнюю парту.
– Урок прошел удивительно плодотворно, – усмехнулся Мельников устало. – Дома прочтете о Декабрьском вооруженном восстании. Все…
А вот и звонок; иногда у звонка в школе – привкус и смысл театрального эффекта. Сейчас – эффекта неслабого!
– Всевозможных вам благополучий…
Девятый «В» смотрел на него с небывалой сосредоточенностью. Мертвая стояла тишина. И у Наташи в глазах – испуг…
– Сидят как приклеенные… – отметил Илья Семенович. – Итак, до понедельника. И постарайтесь за это время не сжечь школу, – быстро взглянул Мельников на Генку и захлопнул журнал. – Все свободны!
Облегченно вздыхают ребята. И спешат убраться в коридор, оставить их наедине – а чем еще отблагодарить Мельникова за испытанное сегодня наслаждение справедливостью? Тех, кто не сразу это смекнул, подгоняли сознательные: живей, мол, тут не до вас…
Мельников и Наташа вдвоем. Без особых предисловий вынул он из внутреннего кармана тот листок, который мы уже видели у него в руках, и сказал:
– Наташа! Отбил… Хотите послушать?
Да, она хотела…
– А знаете, что он написал в этом сочинении?
– Откуда? Из кучки пепла? – засмеялся Мельников.
– А вот я знаю. Случайно. Он написал: «Счастье – это когда тебя понимают».
– И все?
– И все!
Неловко было им оставаться дольше в пустом классе под охраной таких и стольких «заинтересованных лиц».
Мельников с силой открыл дверь.
От этого произошел непонятный шум: оказывается, Сыромятников подслушивал и получил за это сногсшибательный удар дверью по лбу!
Вот он сидит на полу, вокруг все ребята над ним смеются. И Наташа. И сам Илья Семенович. А Сыромятников, вольно разбросав свои длинные ноги, сперва хотел изобразить тяжкие увечья, но передумал и оскалился всей лошадиной прелестью щербатой своей улыбки: