Доживем до понедельника. Ключ без права передачи

— Майданов уже простил! — вставил Женя.

— Не твое дело. Но пока у тебя тройки — Юля, я тебе говорю! — никаких ролей и маскарадов, понятно?

— Подумаешь, тройки… в день рождения о них можно не напоминать. Правда, Антон? И вообще, я их, может быть, нарочно получаю!

— То есть?

— Чтоб меня нельзя было запихнуть в тот институт, куда я не хочу!

Адамян засмеялся:

— А там, куда хочешь, — троечников берут вне конкурса?

— Нельзя, Юлька, невозможно, — говорила Марина Максимовна, — перед таким человеком, как наш физик, стоять и мямлить: «Я учила, но забыла» — провалиться легче! Так, Женя?

— Да, он корифей, — подтвердил Адамян. — Алексис, ты ему не отдавай Макса Борна, ты «прочти и передай товарищу»…

— Угу…

— Мальчики, вы не сорвитесь у меня, — озабоченно сказала Марина.

— Я, конечно, не в курсе, но… Макс Борн — может быть, это уже чересчур?

— Думаете, не наш уровень? — улыбнулся Алеша Смородин.

— Ваш, ваш! Но я перегрузок боюсь. Сейчас финиш, десятый класс, третья четверть — самая утомительная… — говорила она, поправляя ему шарф и обматывая нитку вокруг верхней пуговицы, готовой отлететь.

Он вдруг отвел ее руку и произнес медленно:

— Вот когда вы так делаете… я не только трудных авторов… я букваря не понимаю!

— А я — тебя… — растерянно сказала Марина. — Ты о чем, Алеша?

— Не важно. Не обращайте внимания.

И сразу заинтересовался ландшафтом за окном. Ему повезло: ребят отвлек Антошка, они не слышали этого.

* * *

Когда они выходили на заснеженный участок под предводительством Юли, Майданов, в шапке и свитере, вытягивал полное ведро из колодца.

Он так опешил, увидя всю процессию, что выпустил ручку, и она завертелась как ошпаренная… Тыча пальцем в него, Юля хохотала над его столбняком, и другие гости — тоже, а малыш, которого нес Смородин, спрашивал:

— Это Майданов? А где белка? А что это крутится?

А через полчаса все заминки и психологические трудности были, казалось, далеко позади…

На майдановских лыжах Юля скатилась с горки по искрящейся пушистой целине, а внизу шлепнулась, вспахала ее носом.

— Приказываю! — зазвенел на просторе голос Адамяна. — Торжественный салют семнадцатью артиллерийскими залпами! По новорожденной!

Сверху в нее полетели снежки, веселые и безжалостные.

Солнца в этот день было сколько угодно. И Антон не капризничал. Что касается Майданова, он был насмешлив, слов тратил минимум, общался с Антошкой охотнее, чем со всеми. Похоже, это паломничество к нему настроило его иронически. Но хорошо хотя бы, что злость прошла, думалось Марине… Вот он на склоне горы по свежему насту пишет лыжной палкой огромнейшую римскую цифру XVII — в Юлину честь. А лица не разглядеть отсюда…

— Юля… С той компанией он уже не имеет дела?

— Вроде нет… Баба Сима успела ему мозги прочистить. Ну и я немного повлияла, наверное… Двое оттуда уже в колонии, знаете?

— За что?

— Киоск кожгалантереи взломали.

— Красота! — горько сказала Марина.

— Они бы и Сашку потянули — слава богу, у него тогда был перелом руки…

— Да? А если бы…

— Нет! — почти вскрикнула Юля. — Я не то хотела сказать, он и со здоровой рукой не пошел бы! Верите?

— Я-то ему готова верить. Он мне — нет…

— Мы вас знаем три года, а он — один. И после всего, что было, трудно ему причалить к нам…

— Я о том и говорю. Собираетесь вы у меня, ревнует он тебя ко мне… Ревнует, не спорь! Только напрасно, объясни ему. Я могу написать на своей двери аршинными буквами: «Все, кому интересно, — добро пожаловать!»

— Я понимаю… А как сделать, чтоб ему интересно стало?

— Ну и вопросик… Я ж не волшебник, Юлька, я только учусь…

…А еще они гуляли по лесу. Слушали капустный хруст снега под ногами, высматривали обещанных белок. Дергали ветки, чтобы по-братски уронить снег на голову зазевавшемуся «ближнему». Антошку тащили и развлекали по очереди, и никому он не был в тягость.

И была такая подходящая опушка, где Марина попросила:

— Таня! Почитай-ка нам.

— Стихи? Прозу? Басню? Монолог? — тотчас перебрала она весь ассортимент, с которым собиралась поступать в актрисы.

— Стихи.

— Пожалуйста. Ну, допустим, вот это. Называется — «Из детства»:

Я маленький, горло в ангине.За окнами падает снег.И папа поет мне: «Как ныне

Сбирается вещий Олег…»Я слушаю песню и плачу,Рыданье в подушке душу,И слезы постыдные прячу,И дальше, и дальше прошу.Осеннею мухой квартираДремотно жужжит за стеной.И плачу над бренностью мираЯ маленький, глупый, больной.

— Хорошо, — вздохнула Марина и посмотрела на Майданова. Тот, наморщив нос, спросил:

— Над чем он плачет? «Над бренностью» — это как?

— Над тем, что все проходит на свете, ничто не вечно.

— Ну правильно, — согласился Майданов мрачно. — Человеку это всегда обидно. Хоть маленькому, хоть какому.