Дракула

Каждый из нас, по-своему ощутив это, вздохнул с облегчением. Артур молчал, видимо стараясь постичь потаенный смысл всей этой мистики. Я был почти готов вновь отбросить сомнения и принять аргументы Ван Хелсинга. Квинси Моррис держался невозмутимо, как человек, который привык принимать все, что происходит, хладнокровно и мужественно. Лишенный возможности курить, он отломил кусочек прессованного табака и принялся жевать его. А Ван Хелсинг развил бурную деятельность: достал что-то вроде маленьких круглых вафель, аккуратно завернутых в белую салфетку, затем комок беловатого вещества, напоминающего не то тесто, не то замазку. Мелко покрошив вафли, он смешал их с тестом, а из полученной массы приготовил тонкие полоски, которыми стал замазывать щели вокруг входа в склеп. Озадаченный, я спросил, что он делает. Артур и Квинси тоже подошли ближе, заинтересовавшись.

— Запечатываю вход в склеп, — ответил профессор, — чтобы «живой мертвец» не мог войти туда.

— И такая вот штука может это предотвратить? — спросил Квинси. — О господи! Мы что, в игры сюда пришли играть?

— Да, конечно.

— Что же это все-таки такое? — вмешался Артур.

— Святые Дары, — ответил Ван Хелсинг и благоговейно снял шляпу. — Я привез их из Амстердама. Это мое отпущение грехов.

Ответ произвел впечатление на нас. Похоже, дело действительно серьезно, если профессор решился пустить в ход столь святое, бесценное для каждого католика средство; невозможно было не поверить ему. В почтительном молчании мы заняли указанные нам укромные места вокруг склепа. Я жалел Квинси и особенно Артура. Мне уже был знаком этот кошмар ожидания, но все равно, хотя еще час назад я и отрицал правоту профессора, сердце у меня теперь замирало. Надгробия казались мне белыми призраками, тисы, можжевельник и кипарисы — воплощением кладбищенского мрака, малейший шорох, шуршание дерева или травы — угрожающими, скрип сучьев — таинственным, а вой собак вдали — зловещим предзнаменованием.

Наступило долгое молчание, бесконечная, томительная тишина, вдруг прерванная тихим свистом профессора, подававшего нам знак. На тисовой аллее вдалеке мы увидели неясную белую фигуру, прижимавшую к груди что-то темное. Фигура остановилась, в этот момент луна выглянула из-за туч и явственно осветила женщину в белом саване. Лица ее не было видно, она наклонилась, как теперь удалось рассмотреть, над белокурым ребенком. Потом в тишине раздался странный звук — так иногда вскрикивают во сне дети или повизгивают дремлющие в тепле собаки. Мы хотели броситься к ребенку, но профессор, предостерегающе взмахнув рукой, остановил нас.

Белая фигура двинулась дальше. И вскоре была уже так близко, что мы ясно разглядели ее, тем более что луна все еще светила. Меня пробрала дрожь, стало слышно, как нервно задышал Артур: мы узнали Люси Вестенра. Да, это была Люси, но как же она изменилась! На ее лице, таком прежде нежном и невинном, запечатлелось теперь жуткое выражение бессердечной жестокости и сладострастия. Ван Хелсинг выступил вперед, и, повинуясь его жесту, мы последовали за ним, встав перед дверью склепа. Профессор поднял фонарь и осветил ее лицо: мы увидели, что губы покойной в крови — стекая по подбородку, она уже запятнала белизну батистового савана.

Мы замерли, парализованные ужасом. По дрожанию фонаря я понял, что не выдержали даже железные нервы Ван Хелсинга. Артур стоял рядом со мной, и, если бы я не поддержал его, он бы, наверное, упал.

Увидев нас, Люси — я называю это существо Люси лишь потому, что оно имело ее облик, — отступила назад со злобным шипением, как застигнутая врасплох кошка, и окинула нас взглядом. По форме и цвету это были глаза Люси, но не ясные и ласковые, как прежде, а тусклые, тлеющие дьявольским огнем. В этот момент остаток моей любви к ней перешел в чувство ненависти и омерзения. Если бы надо было убить ее на месте, я бы сделал это с восторгом дикаря. Но вот лицо ее исказилось порочной улыбкой. Не приведи господи снова увидеть такое!

Небрежным движением, бессердечная, словно сам дьявол, она отшвырнула от себя ребенка, которого только что крепко прижимала к груди, урча при этом, как собака над костью. Ребенок вскрикнул и остался лежать на земле, постанывая. При виде этой жестокости у Артура вырвался стон. Она же двинулась к нему с распростертыми объятиями, сладострастно улыбаясь; он отшатнулся и закрыл лицо руками. Но это не смутило ее, с томным, чувственным придыханием она заклинала:

— Иди же ко мне, Артур. Оставь их и иди ко мне. Мои объятия жаждут тебя. Иди, нам будет хорошо. Иди же ко мне, муж мой, иди!

В ее голосе была какая-то дьявольская сладость, он звучал как хрустальный колокольчик и подействовал на всех нас, и особенно на Артура — как завороженный, он уже протянул к ней руки. Она было метнулась к нему, но тут вперед бросился Ван Хелсинг и простер меж ними руку с маленьким золотым крестиком. Люси отшатнулась от священного символа и с искаженным от злобы лицом бросилась ко входу в склеп.