Драматическая миссия. Повесть о Тиборе Самуэли

Недавно вспыхнула забастовка железнодорожников в Задунайском крае. Центром ее стал город Сомбатхей. Отто Корвин сразу выехал туда и установил следующее: «Бастуют не рабочие-железнодорожники, а служащие Сомбатхейского управления дороги. Забастовка началась «сверху». Приостановилось движение поездов на линиях Южной железной дороги акционерного общества австрийских, германских, французских и английских концернов. Почта не доставляется. Заправилы Антанты — это они истинные вдохновители забастовки. Конечно, не обошлось и без правых социал-демократов — об этом Бела Кун получил специальное донесение. Вчера, 4 июня, в крупном центре Западной Венгрии — Шопропе — они неожиданно выдвинули требование, чтобы городская директория[17] сложила с себя полномочия и передала власть «законно избранному» правительству. Исполнительный комитет директории созвал на экстренное совещание всех профсоюзных руководителей и предложил решить вопрос о власти. Тайное голосование показало, что девяносто процентов участников совещания высказались за диктатуру пролетариата. Директория не только не устранилась от власти, но, не теряя времени, приступила к вооружению рабочих города.

Контрреволюционные мятежи вспыхивали то тут, то там. Смутьяны подстрекали население, уверяя, будто «из Вены на помощь идут офицерские отряды».

Забастовку железнодорожников, безусловно, удастся потушить, — размышлял Бела Кун. — Через час соберется Правительственный Совет и обсудит создавшееся положение. Мятежников усмирим. Но если не примем радикальных мер, на этом борьба не кончится.

12 июня соберется съезд объединенной Социалистической партии. А спустя два дня, как и было объявлено, состоится Всевенгерский съезд Советов. Необходимо очистить ряды партии от правых, ликвидировать внутренний фронт — это ясно. Но откуда черпать силы? Страна ведет тяжелую оборонительную войну.

Пришел Самуэли, и Кун передал ему сообщения о положении в Задунайском крае.

— Паровоз стоит под парами, — доложил Тибор. — поезд особого назначения в полной готовности. Можем выехать в любую минуту. — Взяв папку с донесениями, он уселся за круглый столик.

Бела Кун видел: мрачен и озабочен его верный друг. А сколько раз доводилось ему видеть Тибора в боевых операциях! Тогда он казался особенно собранным, решительным и бодрым. Его умные глаза были сосредоточенны, мысль работала напряженно. А сейчас веки опущены, жесткие складки вокруг рта выражают не то досаду, не то обиду. Что с ним? Откуда эта горечь на лице?

Кун встревожился: неужели даже Самуэли дрогнул?

— Тибор, слава о вас гремит всюду. Почему же вы так мрачны? Расстроены чем-нибудь? — стараясь вызвать его на откровенность, спросил Кун.

Самуэли тряхнул головой.

— Поздравлений получаю много, хоть отбавляй! — грустно сказал он. — Есть и такие, в которых, не стесняясь, пишут, что, мол, теперь Самуэли доказал: он не только «заплечных дел мастер»… Бездарный, неспособный проявить себя даже в редакции «Непсава», казнокрад, удравший с золотом… Чего только не плетут! Впрочем, это пустяки. Я все равно пойду своей дорогой и впредь буду поступать так, как диктует моя партийная совесть.

— Да, Тибор, реакция клевещет.

— Злопыхательство врагов меня не трогает. Но когда и в самой партии, и даже среди наркомов…

— Это козни правых…

— Если бы только их!

Бела Кун озабоченно прошелся по кабинету от двери к окну. «Да, да, кое-кого из коммунистов тоже порой приходится одергивать. Не без их участия проникает в наши ряды идея, будто в нынешней обстановке следовало бы «помягче» проводить диктатуру пролетариата». Он сказал громко:

— Не обращайте внимания на кляузы, Тибор.

— «Кляузы»? — удивился Самуэли. — Слишком мягко сказано! Злопыхатели величают меня «извергом и кровопийцей»! Когда подстрекатели вбили хуторянам в голову, будто директория Кечкемета решила отобрать у них хлеб до последнего зерна, и крестьяне ополчились против города, судебные органы потребовали строго паказать смутьянов, уверяли, что попустительство в данном случае подорвет авторитет закона. А совесть членов чрезвычайного трибунала требовала не прибегать к строгим мерам против темных крестьян. Живут они в глухих хуторах, вести о событиях в мире доходят к ним в лучшем случае раз в год. А то и реже. Я советовал судить виновных по всей строгости закона, но, следуя велению совести и руководствуясь революционным правосознанием, применить наказание условно.

В городе нашелся какой-то «толстовец». Бросился ко мне: «Вот это истинный гуманизм!» Я, разумеется, оттолкнул чудака. Какой там гуманизм! Надо было вздернуть подстрекателей, а несознательных бедняков отпустить с миром — вот это и был бы истинный гуманизм. Раньше я долго ломал голову над тем, отчего одни, оказавшись в гуще революционных событий, становятся циммерманами, а другие — винерманами, то есть оказываются по разные стороны баррикады. А теперь для меня многое стало ясно.

Тибор замолчал, глядя в одну точку прямо перед собой.