Дрёма

– Ваша философия лжива. Несостоятельна. И как бы вы не старались оставить духовное наследие сыну, ваше убеждение, веру – труд напрасный, останется-то одна похоронка. В которой, опять же, проявляя сострадание к чувствам родных, будет написано о героической гибели старшего лейтенанта такого-то. Подумайте, если не о себе, то хотя бы о детях.

– Я вижу, вас что-то мучает? Вы исполняете свой долг. Исполняйте. А я живу верой. Для вас неисполнение долга – смерть. А для меня жить без любви всё равно, что медленно умирать.

Виктор Фёдорович откинулся на спинку стула и глубоко втянул сигаретный дым. Пожевал его и выдохнул в потолок:

– Любой бунт, любая революция имеет только тогда смысл для вдохновителя, когда у него есть сторонники, единомышленники и тогда осознание собственной гибели ради начатого дела воспринимается им спокойней – дело будет продолжено. Мстительность, если угодно, одна из движущих сил общественного прогресса. Вы же погибнете ради какого-то непонятного каприза, и сторонников у вас не найдётся – идеи нет.

– Отказ убивать человека, по-вашему, каприз? А война – дело достойное мужчин. Кто знает: не убив завтра кого-то, возможно, я дарю жизнь будущему отцу, чей сын будет самым человеколюбивым из всех рождённых доныне. И кто знает, сколько добрых душ перемололи все войны в своих жерновах, превращая будущую жизнь в прах. Все войны и самые справедливые, в том числе, никогда не служили добру – они озлобляют, приучают к виду крови. Сколько кротких потеряли мы и сколько злобных выпестовали на войне. Если мне быть расстрелянным – то не зря. Тело, – старлей приложил ладони к груди, – как его не сохраняй – тлен. Дух бессмертен, и пути его ни вам, ни мне неведомы. Может вам и не дано убить меня, до срока. Любовь к жизни – вот моя вера. Убейте мою веру.

– В последний раз обращаюсь к твоей доброй воле, старлей, – Виктор Фёдорович наклонился вперёд, – отступись. Ради сына отступись.

– Я живу верой. Вы приказом. Вам и решать.

Полковник вызвал начальника караула:

– Уведите его.

С утра прояснилось. Земля расквасилась и многочисленные лужи засверкали в лучах солнца. Причуды природы – ранняя весна. Всё живое нахохлилось и приготовилось и дальше бороться с зимней стужей. И вдруг повеяло теплом, природа сразу оттаяла, заулыбалась, зачирикала.

Полковник явно тянул и приехавшие с ним члены комиссии начинали раздражаться: к чему этот спектакль, спим как собаки в палатке на рванных матрасах, скоро вши заведутся, отхожее место под открытым воздухом. И чего он тянет, дел-то на час.

Какие только споры не вызвал в полку поступок старлея за последние три дня. Мнения бурлили и сталкивались, сомневающиеся и откровенные служаки, мнения спорили до хрипоты. Ваню осуждали и презирали. Старшина, старый дядька, хозяин каптёрки, умеющий хорошо считать и сохранять имущество, ответственный за питание на «губе» был честнее остальных. Он сам лично вызвался носить судки для арестованного старлея. Когда он протягивал чашку, то, воровато оглянувшись, плевал в неё и с вызовом произносил:

– Приятного аппетита, змеёныш!

На что слышал неизменное:

– Спасибо.

– Гадёныш. Решил отсидеться, когда другие офицеры честно выполняют свой долг перед Родиной. Зачмырю.

Старшина упивался неожиданно свалившейся властью над старшим по званию и проявлял излишнюю услужливость:

– Разрешите мне быть в расстрельной команде. Всажу точно, не сомневайтесь.

Начальник штаба доложил и от себя добавил: «Побольше бы нам таких добросовестных служак». Председатель комиссии, оглядел усталыми глазами старшину, губы гадливо скривились:

– Медаль за что?

Старшина мельком взглянул на начальника штаба и отчеканил:

– За службу отечеству!

– Да? – а как иначе. Идите и служите дальше.

Собираясь вечером в палатке, офицеры не отказывались от прежних пристрастий, также шумно пили и азартно хлестали картами по снарядному ящику, но все разговоры, о чём бы они не начинались, сводились к Иоанну:

– Да он всегда был с пулей в голове. Ходит сам себе на уме. Ты его хотя бы раз видел за «преферансом»?

– Да кого там, в «дурака» режемся, зовём: «Ваня давай с нами». Улыбнётся, знаете так, по-идиотски: «Пустое всё это. Лучше вздремну часок, глядишь, проснусь, а война уже закончилась».

– Нет, он точно ненормальный какой-то, – включился в разговор капитан Евсеев, командир ремроты, балагур и выпивоха, – зовём его в компанию. Наш связист спиртом расщедрился, в очередной раз, значит. Так он это, половину отпил, спасибо, мол, вам и на выход. Будто в душу плюнул, честное слово. – Евсеев обиженно махнул рукой. – Мы ему полную, он половину. Словно плюнул в кружку. Я бы с таким в разведку не пошёл.

– Я бы тоже.

Тут на койке зашевелился грузный зампотех, повернулся ко всем, сел, свесив ноги вниз и прищурено посмотрел на Евсеева, чем-то напоминая кривыми короткими ногами и заплывшими глазами калмыка:

– Приговорили, значит. Молодцы. И я приговорил: не пьёт – гад, не играет – сволочь. Мы всем готовы в морду дать кто на нас не похож.