Друг моего отца

– Его племянник. А брат Мартина, то есть мой дед «нагулял» его на курорте. Мать, как и дед, умерла очень рано, меня воспитывал отец и его русская жена, – отхлебнув ещё пива, продолжал он. – А мой отец – тот самый бюргер, что седьмая вода на киселе жене Романова и от которого мне достался титул маркграфа. Я рос в маленьком городке близ Боденского озера, недалеко от проданного моими предками аббатства. И понятия не имел ни о каком Ноймане и его кладе, да и о Романове не больше, пока однажды не приехал его внук.

– Это по какому же делу?

– Официально, конечно, по каким-то незначительным родственным делам бабки. А на самом деле они уже знали и про меня, и про клад. И, Зверь, конечно, приехал с ним, хотя о своём родстве пока и не заявлял, – он поковырялся в блюде с поджаренными колбасками и капустой и отложил вилку. – Вы только не поймите неправильно, всё же мне было всего десять лет. Но это была… любовь с первого взгляда, – он вздохнул. – В лучшем смысле этого слова. Для меня, рыхлого паренька из скучной немецкой глубинки, Зверь был как римский гладиатор на арене, как бог, спустившийся с Олимпа, как киногерой. Отчаянный авантюрист и благородный негодяй. Смесь смертных грехов и рыцарства в блестящих доспехах. Я не просто везде ходил за ним по пятам, я его боготворил.

Я усмехнулся. Мне ли не знать. Но с такой харизмой и талантами, как у Андрея, и можно было стать или королём, или мошенником.

– А Романов младший?

Теодор сморщился.

– Мерзкий, скользкий и очень жадный. Он всё кичился своим происхождением, дипломатическим статусом и какими-то регалиями. А в итоге сказал про меня «порешим говнюка и дело с концом». Я хорошо говорил по-русски, но по-немецки всё же лучше. И, когда случайно услышал их разговор, подумал, что неправильно понял. Я был так счастлив, когда спустя год-полтора за мной приехал Зверь и увёз. В Австрию. Лично. Только потом я понял зачем: спрятал от Романова, который не хотел ни с кем делить найденное. Потом погиб Романов. А потом… и Зверь.

Он замолчал. Стиснул зубы – на бледном худом лице играли желваки. Но всё, о чём он молчал, я и так видел. Как тяжело он переживал его смерть. Как страдал. И как… меня ненавидел. А может, ненавидит и до сих пор.

– Теодор, мне не легче, поверь.

Он поднял на меня глаза. Почти прозрачные, блестящие от слёз.

– Это я уже пережил. Хоть и не сразу. Даже не пережил, задушил. Остыл. Заставил себя смириться, поверить. Ведь он рассказывал мне о вас, как о друге, который лучше, чем он. Которому он доверял больше, чем самому себе. Я ничего не забыл. Благодаря Зверю я стал тем, кем стал. Вырос, выучился, и все свои силы и знания бросил на то, чтобы разобраться в этой истории. Вот тогда и узнал всё и даже больше.

– Выходит, все эти картины – твои?

– Да, Арман. Но вы нашли им более правильное и достойное применение. А я, не будь Зверя, и не знал бы, что у старого Ноймана припрятаны такие сокровища. Да и никто бы не знал.

– Я надеюсь, ты понимаешь, что они принадлежат не мне, – вздохнул я. – Что у меня доверенность, право ими распоряжаться по своему усмотрению, возможность продать, но не более четверти по стоимости описанных активов. И всё.

– Знаю. Как и то, что в случае вашей смерти от любой, кроме естественных причин, а именно: от старости, права на все экспонаты коллекции будут на сто лет заморожены.

– Никто не сможет их даже выставлять, – кивнул я, – не то что покупать и продавать. Убивать меня никому не выгодно.

– Никому, кто знает договор, или кого интересует именно коллекция, – многозначительно качнул он головой. И мне совсем не понравился его намёк, что есть желающие по мою душу. – Или пока она принадлежат вам.

И это я тоже лучше него понимал. Что, едва подтвердится Янкино родство, и она станет приманкой для разного рода охотников. Слава богу, мы женаты! А то, что этот Теодор – настоящий наследник, так ещё лучше. Для неё.

– Мне так точно не выгодно сводить счёты, – отхлебнул он ещё пива. – И, если бы я хотел, то, поверьте, давно бы обнародовал свои находки и наследство отсудил.

– Признайся, ты побоялся, – улыбнулся я. – С этими охотницами за богатенькими буратинами столько мороки. Охмурят, женят на себе, а потом… хрясь, и наследство пополам!

– Вам виднее, – улыбнулся он в ответ.

– Или ты всё же чего-то ждал? – стал я серьёзен.

– И да, и нет, – он тоже перестал улыбаться. – С одной стороны, мне всегда была важнее правда, и пока я до неё не докопался, хвалёная немецкая педантичность не позволяла мне что-то предпринять.

– А с другой? – нетерпеливо побарабанил я пальцами по столу, но он словно специально тянул. Допил пиво. Попросил принести ещё. Я от «повторить» отказался.

– А с другой, – выдохнул он. – Мне не понравилась эта правда. Как и весь холокост, история преследования и массового уничтожения еврейского народа, и то, что мой прадед был нацистом, скупающим за бесценок работы у нуждающихся, находящихся в бедственном положении людей, чтобы потом нажиться на этом.