Другие цвета

Когда Достоевский писал «Братьев Карамазовых» — драматическую историю жизни провинциальной семьи, он в то же время полемизировал с носителями тех политических и культурных теорий, с которыми был не согласен всю жизнь. В те годы Достоевский (наряду с Толстым) уже считался великим русским писателем, а к концу его жизни это мнение разделяли в обществе абсолютно все. До выхода «Братьев Карамазовых» он выпускал весьма популярный ежемесячник «Дневник писателя», в котором публиковал критические заметки о политике, литературе, философии и религии, критические статьи или литературные наброски. С помощью жены писатель стал издателем и журнала, и собственных книг, зарабатывая на этом весьма прилично. Западник и либерал левого толка в молодости, Достоевский теперь симпатизирует панславизму и восхваляет царя, отменившего в 1861 году крепостное право — писатель мечтал об этом с юношеских лет. (Возможно, его признательность в большей степени была обусловлена тем, что в 1849 году царь помиловал Достоевского, совершившего политическое преступление; кроме того, писатель гордился дружеским расположением членов царской семьи.) Известно, что в тот день, когда началась Русско-турецкая война 1877–1878 годов, Достоевский пошел в собор и со слезами на глазах молился за великий русский народ. (В Турции есть традиция: при переводе «Братьев Карамазовых» надлежит исключать из текста романа те фрагменты, где автор негативно отзывается о турках.) Достоевский, почитаемый поклонниками, от которых он получал множество писем, и признанный недоброжелателями, ощущал себя усталым стариком: спустя год после выхода «Братьев Карамазовых» он умер. Через несколько лет его жена будет рассказывать, как муж, отправившись на заседание литературного кружка, устал, поднимаясь по лестнице на четвертый этаж; во время заседания он молчал, с трудом переводя дыхание и приходя в себя, что, увы, было воспринято собравшимися как демонстрация высокомерия. Несмотря на приступы эпилепсии и тяжелое легочное заболевание, Достоевский до последних дней работал по ночам, много курил и пил крепкий чай.

Жизнь Достоевского — это литературное чудо; будучи тяжело больным, он сумел создать грандиозный роман, гармонично сочетающий высокую философскую мысль с повседневной жизнью героев, их обыденными хлопотами и проблемами. Роман занимает особое место в литературе и, наряду с симфонической музыкой, является высшим достижением западной цивилизации. Ирония жизни, пожалуй, заключается в том, что Достоевский, создавший один из шедевров мировой литературы, не любил Запад, Европу — как не любят ее сегодня местечковые исламисты.

Глава 39

ЖЕСТОКОСТЬ, КРАСОТА И ВРЕМЯ: АДА И ЛОЛИТА НАБОКОВА

Творчество многих писателей, несмотря на то что мы продолжаем читать их, остается для нас в прошлом. Мы перечитываем их книги не потому, что нуждаемся в них, мы перечитываем их, потому что ностальгируем по прошлому. Для меня такими писателями являются Хемингуэй, Сартр, Камю и даже Фолкнер. Я часто беру в руки их книги, хотя и не жду новых озарений — мне лишь хочется вспомнить те ощущения и мысли, которые они пробудили во мне когда-то.

С другой стороны, всякий раз, открывая Пруста, я не перестаю поражаться тому, сколь бережно и внимательно он относится к страстям и переживаниям своих героев. Достоевский потрясает глубиной проникновения в характеры героев и суть происходящего. Величие этих писателей подтверждает и наша постоянная потребность перечитывать их произведения. Что касается Набокова, то могу сказать — его я буду читать всегда.

Почему, собираясь в поездку или в отпуск, запираясь в номере отеля, чтобы дописать последние страницы нового романа, я всегда беру с собой зачитанные экземпляры «Лолиты», «Бледного огня» или «Память, говори» — так опытный путешественник предусмотрительно возит с собой аптечку с лекарствами?

Думаю, дело в поразительной красоте набоковской прозы, хотя и это определение не совсем верное. Есть в произведениях Набокова нечто запретное, «незаконнорожденное» (это слово он использовал в названии одной из своих книг) и нечто отстраненно жестокое, что отражает и жизнь самого писателя, и ту эпоху, в которой он жил, поскольку «вечность» красоты — всего лишь иллюзия. Мне кажется, что набоковская проза для меня сродни фаустовскому договору со злом, — и вот почему.