Другое настоящее

– Два года прошло, да… – говорит он, сидя напротив меня за накрытым клеенкой столом. – Смеяться будешь, но он как будто что-то свое внутри меня оставил. Вот здесь, – и касается ладонью груди. – Чужой человек, а из такого дерьма вытащил… Если бы не он, меня бы не было. Я только утром это понял, когда протрезвел, и сказали, что он… Его… Легче тебе от этого не станет, но я с того дня ни капли. Даже курить бросил. Дом этот видишь? Все своими руками. Думал мать сюда привезти, но сначала нужно было… Работа… Ремонт… На работу устроился – сначала грузчиком, потом токарем, сейчас крановщик. Работы много, дома почти не бываю. Но когда возвращаюсь – всегда Саню вспоминаю. Что умер вместо меня. И все, ничего больше не надо. Хозяев дома нашел, заплатил им, чтобы честно. Немного, ну, сколько смог, остальное потом, постепенно. Теперь это все мое. А ведь приехал – дерьмо дерьмом. Ничего не помню, как в тумане.

– А ваша мама?

– Что?

– Вы хотели привезти сюда маму. Что вам помешало?

– Убили ее. Может, чаю, Майя? Черный или зеленый? С сахаром?

Меня трясет. Пока его нет, я набираю тетю Полю. Сегодня они с Митей должны были идти к педиатру. Я не журналист и не умею правильно задавать вопросы. В этом доме погиб мой папа. Но то, что Константин встал на ноги, дает мне надежду.

– Майя! Ты еще долго?

– Не знаю.

– У нас тут… Митя на осмотрах-то и не бывал, не водили его. А надо каждый месяц.

– Да ладно, – улыбаюсь я. – Он же здоровый, это видно.

– А педиатр сказала, с рождения вичевой. Про нашего Митеньку – вичевой…

– Черный или зеленый?

Я не отвечаю. Сначала меряю шагами крошечную комнату, потом подхожу к окну и отодвигаю штору.

– Что нам теперь делать, – шмыгает в трубку тетя Поля.

Не знаю. Не знаю. Видосы из «Ютьюба». Терапия. Кажется, с этим можно жить.

Там, за окном, на заднем дворе дома – вагончик Джона. И я действительно не знаю. Обещаю перезвонить и заново включаю запись, но не успеваю отойти от окна.

– Я заварил, – говорит Константин и ставит чашки на стол так осторожно, словно они могут взорваться.

Мы чинно садимся на свои места. Я уже слышала его голос. Это он палил по Илье, Джону и Стасе, стоя на крыше вагончика, который торчит теперь на заднем дворе.

– Константин, что случилось с вашей мамой?

– Ты знаешь, Майя. Ее убил Мартин Лютаев.

Наши плечи расправлены. Мы не сводим друг с друга глаз.

– Его тоже убили.

– Я прирезал его, как свинью.

Я дергаюсь и моргаю – кажется, отключилась, задремала, эти слова всплыли из короткого сна. Константин напротив. Говорил ли он это?

Когда чашка с чаем оказывается возле моих губ, я отставляю ее в сторону. Хватит с меня индиан-тоника в исполнении Джона. Константин провожает ее взглядом прищуренных глаз. Повторяет:

– Я прирезал Лютаева, как свинью.

Диктофон пишет.

– И семью Апрелевых? Стасю Черницкую?

– Апрелевы не следили за газом, – усмехается он настолько красноречиво, что ответ очевиден. – А Черницкую зарезал сожитель.

– Я видела вашу маму в метро. Она вас ждала.

– Знаю. Спасибо за подкаст.

– Что теперь?

– Чай не отравлен. Пей. Я не причиню вреда дочери человека, который спас мне жизнь.

Я делаю большой глоток. Важно показать, что я ему доверяю.

– А тому, кто сидит в вагоне?..

Не меняясь в лице, он подмигивает мне одним глазом.

– Можем его навестить.

Пока я натягиваю ботинки, Константин сдергивает с крючка меховую тужурку и достает из-за вешалки ружье. Он шагает первым, я – позади. Мы огибаем дом. Теперь я вижу и вагончик, и грузовик, на котором тот сюда приехал. Земля вокруг взрыхлена колесами. Константин долго ковыряется с замком. Я стою у него за плечом.

– М-м! – раздается изнутри. До чего странно вдруг увидеть выкрашенные мною в черный стены.

Джон лежит на полу, перемотанный строительным скотчем – ноги, руки и лицо скрыты под серебристой пленкой.

– Вы как он, – говорю я, пока пытаюсь отыскать макетный нож – он должен быть в шкафу, я сама убирала его туда после ремонта. – В чем разница? Март убивал… Вы убиваете… – Нож на месте. Я бросаюсь к Джону и взрезаю клейкую ленту там, где должен быть рот. Промахиваюсь – на лезвии кровь. Но Джон разевает края скотча и дышит. Дышит. – Отпустите нас, – шепчу. – Папа спас вам жизнь. Сегодня тот самый день. Отпустите нас.

Он обмотал его скотчем с ног до головы. Не собирался кормить, поить и выпускать в туалет. Оставил бы здесь умирать? Медленно загибаться от голода, жажды и естественной нужды. В своих владениях.

– В память о папе, – твержу я то единственное, что еще есть в голове. – Пожалуйста, отпустите нас в память о папе.

Константин не отвечает. Обернувшись на тишину, я вижу, что он целится в Джона. Тот извивается всем телом, пытается отползти – хрустящая серебристая мумия с одними только глазами, живыми глазами.

– Я следил за твоей жизнью, – говорит спасенный папой, – с тех пор, как убил Лютаева. Он был не очень, да? И этот тоже. Дерьмо. Не хотел тратить на него пулю. Считай, уже помогла. Отпущу, если ты объяснишь мне.

Я объясню. Отвечу на что угодно. Бешено киваю, загораживая собой Джона. Не вижу лица. Черный силуэт на фоне дверного проема.