Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции

«Зачем ты меня любишь так ультимативно-цельно, как борец свою идею, зачем предъявляешь жизни свое горе, как положенье или требованье, вроде того, что ли, вот, дескать, мое слово, теперь пусть говорит жизнь, и я умру, если она скажет по-другому. Зачем ты не участвуешь в жизни, не доверяешься ей, зачем не знаешь, что она не противник в споре, а полна нежности к тебе и рвется тебе это доказать, лишь только от отщепенства предварительных с ней переговоров <> ты перейдешь в прямую близость к ней, к сотрудничеству с нею, к очередным запросам дня, к смиренному, вначале горькому, затем все более радостному их исполненью».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 357—358. Женя никогда не изменила своей позиции и ничему учиться не собиралась. Такую же твердокаменность проявил и сам Пастернак в своей семейной жизни. Зачем он не дал Жененку жить, зачем он как борец любил свою идею о том, что если он будто бы с позиции силы покорится Жене во всей внешней жизни, чтобы она не осталась ущемлена, то на его свободе не будет никакого пятна?

С отправленной за границу Женей – освободившей комнату на Волхонке (квартирный вопрос!) – Пастернак бурно переписывается. Фантазирует, верит счастью, что она останется там, со всеми проблемами, а ему останется только грусть. Женя за границей, в Париже, для работы, на деньги Пастернака, остаться не захотела – побоялась: бытового труда, независимости, необходимости хоть сколько-то рассчитывать на свои силы, немного верила и в возможность вернуть еще Пастернака назад. Чем она собиралась мериться с Зинаидой Николаевной? Евгения Владимировна пишет свои ответные письма в горечи, в забытьи, стонет, как горлица, – почти без позы, то есть почти не надеясь, что ей удастся заставить слушать свои ультиматумы. Только в санатории в Германии, почти в сумасшедшем доме, она отвлекается от своего безумного горя и рассказывает фантастические, высокомерные и вздорные небылицы тяжело больной соседке.

«Она призналась также, что никогда не видела настоящих мужчин. Что их на свете нет. Если бы она могла опереться на руку человека, который бы ее вел, она стала бы спокойнее и нашла себя. Она говорила, что ей незачем сохранять верность своему мужу, потому что она ему не верит».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 312.

Женя, находясь в санатории, смотрит на себя со стороны, глазами пусть даже и умирающей, но все-таки слушательницы. Предназначенная выжить была бы предпочтительнее: живая, с живыми советами, с живым завистливым взглядом на все-таки неоспоримые Женины жизненные завоевания. А таковые были: крепкий (развалившийся в одночасье, но не трещавший по швам каждую былую минуту) брак, удачный, любимый отцом, любимый настолько, что крепко усаживался на чаше весов напротив пусть и перевешивающей, но не сметающей, как пушинку, Зинаиды Николаевны, сын. Ну и уникальное положение Пастернака – это труднее всего объяснить, учитывая раздраженные жалобы на безденежье, на тяжесть жизни, как этому поверить, но Женя не молчит, рассказывает… Со стороны ей самой лучше видно, что до Пастернака ей нет особенного дела. Оскорбление быть брошенной, быть брошенной ради другой – это да, но Пастернак здесь только название. Нужен ей – мужчина, который бы ее ВЕЛ (так называет это она, так переводит угасающая фрау, какой еще уж лучше Пастернака ВЕДУЩИЙ ее бы устроил?), – в Париж ли, в работу – весь словарь ее фантазий. О сохранении верности – это она проигрывает сцену перед незнакомкой – о верности в ее семье речь давно не идет, муж давно подбивает ее на создание «интересной» биографии, ее любая связь была бы для него счастьем – он не любит быть виноватым.

Виноватому надо страдать, и вина проходит только тогда, когда его перестает винить другой – зависимая и безвыходная ситуация. Он будет рад через несколько лет пристроить ее за дачного сторожа. Женя поджимает губки: ее решение – «верности не хранить». Мужу она «не верит». Не верит его письмам о Зине? Это она дует на обожженную руку: говорит, лишь бы произносить звуки. Откровения попутчиков в поезде: «Навру с три короба, пусть удивляются… » – здесь приобретают более однозначное толкование: эти попутчики уже точно не увидятся в этой жизни.

Собеседница умирает, Женя пишет ее ремесленнически-тщательный, лишенный от неумения руководить своей кистью даже приличной комплиментарной миловидности портрет на заказ родственникам. Женя пытается себя разогреть, вдохнуть силы и надежды, как пять лет назад она сама зажглась, воодушевилась и даже предприняла практические шаги – вернулась к мужу, поверив в собственные фантазии о бароне или графе, о Фейхтвангере.