Дура

Жозефа. Нет. Потому что такой человек никогда бы не наложил на себя рук. Живи он хоть сто лет.

Севинье. Значит, в самоубийство вы не верите?

Жозефа. Это было бы слишком просто.

Севинье. Однако свидетели…

Жозефа. Свидетели мелют невесть что.

Севинье. Он сказал кухарке: «Смерть — это освобождение».

Жозефа. Испанцы так считают.

Севинье. И механику гаража на улице Перголезе: «Если бы машина была моя собственная, я бы ее разогнал — и об дерево!»

Жозефа. Когда такое хотят вправду сделать, то об этом не говорят. Он был, наверно, не в духе.

Севинье. И своему товарищу, Карлосу Ибаррицу… каждое утро, в течение месяца повторял: «Какого… — извините, не буду полностью цитировать, — я еще живу на свете!»

Жозефа. Я говорю вам — нет. И не настаивайте.

Севинье(быстро переглянувшись с Морестаном). Я и не настаиваю. (Снова смотрит документы.) Он вас бил?

Жозефа. О! От любви!

Севинье. От любви — бил?

Жозефа. С ним это случалось.

Севинье. Часто?

Жозефа. Довольно часто. У испанцев это в крови. Они даже ослов своих бьют. А уж куда женщине до осла!

Севинье. От вас чего только не узнаешь!

Жозефа(внезапно). Не можете вы попросить своего секретаря не заглядывать мне под юбку?

Морестан (в этот момент он действительно нагибался; задыхаясь от негодования). О-о-о! Я ручку уронил.

Жозефа(насмешливо). Ручку! Хотел проверить — и все!

Морестан. Постараюсь впредь быть аккуратнее, господин следователь. (Возмущенно.) Нет, но вы подумайте! О-о-о!

Севинье

(продолжая допрос). В сентябре прошлого года один свидетель видел, что у вас на руках и ногах были следы побоев.

Жозефа. Это продавщица табачного киоска вам сказала?

Севинье. Действительно, мадемуазель Робийар.

Жозефа. Вечно она лезет не в свои дела!

Севинье. Но она говорила в ваших интересах!

Жозефа. Когда у нее сын родился через три месяца после свадьбы, я говорила кому-нибудь, что так не бывает? Я поднимала какой-нибудь шум?

Севинье. Во всяком случае, бесспорно установлено, что в течение этого лета между вами и Остосом часто вспыхивали ссоры.

Жозефа. Часто!

Севинье. И такие бурные, что мешали спать вашим соседям в деревне.

Жозефа. О-ля-ля!

Севинье. Что вас так смешит?

Жозефа. Да то, что не ссоры наши им мешали, а примирения!

Севинье(притворяясь восхищенным). Правда?

Жозефа. Вы, парижане, больше говорите, чем делаете, это все знают. А он — делал больше, чем говорил.

Севинье. Неужели!

Жозефа. Он вообще мало говорил. Я, например, ему все рассказывала, даже самое плохое. Он же от меня все скрывал, даже хорошее. У каждого в любви свои странности.

Севинье. Неужели?

Жозефа. В Париже он целыми днями просиживал у окна не раскрывая рта. И даже по ночам иногда к окну садился. И время от времени бросался на меня.

Севинье. От нечего делать, наверно.

Жозефа(не чувствуя насмешки). Говорил он со мной много только про бой быков. Во Франции он видел всего две или три корриды. Но знал всех тореадоров. Он мне о них рассказывал. О севильской школе, о кордовской и о рондосской. О Манолете и Бельмонте. Помню, недели две тому назад он читал мне в газете «Руедо» о корриде Луи Домингина в Мехико. (Говорит, как со знатоком.) Как он заставил бороться быка Мансо. Потрясающе!.. Луи Домингин сам вонзил бандерильи. И Мигель передо мной проделал все его движения с мулетой.

Севинье. Неужели?

Жозефа. Он получил оба уха, хвост и ногу. Это очень редко. Даже в Мехико. (Тихо, с надрывом.) Оле! Домингин! (Рыдает.)

Севинье(вопросительно кивнув головой в сторону Морестана, шепотом).

Что вы на это скажете?

Морестан. Комедия все это!

Жозефа бесшумно плачет, потом вдруг шмыгает носом.

Севинье(несколько свысока, но чувствуется, что он тронут). Высморкайтесь!

Жозефа. У меня нет платка.

Морестан(ехидно). Еще бы! С бельем у нее отношения…

Севинье(перебивая). Не расслышал?

Морестан(поспешно). Ничего, господин следователь.

Севинье хочет достать Жозефе платок из нагрудного кармана, но вспоминает — по сентиментальности или застенчивости, — что вытирал им след от поцелуя жены. Находит носовой платок в другом кармане и протягивает его Жозефе.