Дурная кровь

– Да, – вздохнула Уна. – Это была сумасшедшая страсть, уж поверьте. От них прямо жаром веяло. Для Марго… понимаете, до Сетчуэлла в ней какая-то зашоренность чувствовалась: она перед собой только цели видела – стать врачом, поддержать родителей. Она была умнее большинства знакомых парней, а мужики нынче этого не любят. К тому же она еще была и выше ростом, чем половина мужиков. Рассказывала мне, что до Сетчуэлла не встречала ни одного мужчины, которого бы интересовали ее мозги. Интересовали ее мозги, мать честная. Да у девчонки тело было – как у кинозвезды. И кстати: она говорила, что Сетчуэлла этого не только за внешность ценит. Он, дескать, начитанный. Об искусстве поговорить может. Ну, об искусстве он мог битый час тараторить – я своими ушами слышала. Ладно, допустим, я не отличу Моне от портмоне, так что не мне судить, но, на мой взгляд, он просто перед нами выделывался. Но Марго он действительно по музеям водил, просвещал насчет живописи, а потом тащил к себе домой – и прямиком в койку. От секса у всех крышу сносит, – вздохнула Уна Кеннеди. – А Пол у нее первый был, опытный в этих делах – ну, вы-то понимаете, – она обратилась к Робин, – много чего умел, а для нее это важно было. Любила она его без памяти. Без памяти. А потом, за пару недель до начала учебы, заявляется она ко мне среди ночи – и аж воет. И что оказалось: забежала она к Полу с работы без предупреждения, а там у него девка. Голая. Ну, стал он заливать: натурщица, мол. Какая может быть натурщица в полночь? Марго развернулась – и бежать. Он за ней, но она схватила такси и ко мне примчалась. Просто убитая горем. Всю ночь напролет мы с ней толковали, я ей говорила: «Он тебе не пара», и это была чистая правда. «Марго, – говорю, – у тебя вот-вот учеба начнется. В универе полно будет красивых, умных парней, будущих докторов. Через пару недель ты даже не вспомнишь, как звать его, Сетчуэлла этого». Но потом, ближе к рассвету, она мне сказала то, о чем я до сих пор помалкивала.

Уна колебалась. Робин вежливо, но с сочувственной теплотой ждала продолжения.

– Она ему позировала для фотографий. Ну, сами понимаете, для каких фотографий. И только теперь опомнилась: надумала их себе забрать. Я ей: скажи на милость, как ты могла такое ему позволить, Марго? Узнай об этом ее мать – она бы не пережила такого удара. Как родители ею гордились, единственной своей доченькой, своей замечательной девочкой. Всплыви эти фотки в каком-нибудь журнале или еще где, родители бы этого не вынесли, они же всем соседям хвалились, какая у них Марго умница-разумница. Ну, я ей и говорю: поехали к нему вместе, мы эти снимки изымем. Приехали ни свет ни заря и давай в дверь ломиться. Так этот ублюдок Сетчуэлл… я, конечно, извиняюсь, вы скажете, что так выражаться не по-христиански, и будете правы, но дослушайте до конца. Сетчуэлл сказал Марго так: «Я буду говорить с тобой, но не с твоей нянькой». С твоей нянькой! Так вот. Я в Вулвергемптоне десять лет проработала с жертвами домашнего насилия и знаю один из самых типичных признаков мучителя: если жертва не идет у него на поводу, он из этого делает единственный вывод: что власть над ней забрал кто-то другой. К примеру, «нянька». Не успела я опомниться, как он втащил ее в квартиру и захлопнул у меня перед носом дверь. Слышу: орут, ругаются. И Марго, храни ее Господь, себя в обиду не дает. А после… и это главное, поймите меня правильно… я рассказала все это инспектору Тэлботу, а у него в одно ухо вошло, в другое вышло. Затем его сменил… как же его?…

– Лоусон? – подсказала Робин.

– Точно, Лоусон, – кивнула Уна. – Я им обоим говорила: мне через дверь было слышно, как ругались Марго и Пол, Марго требовала у него фотографии и негативы… Вы ведь понимаете, это не одно и то же. Негативы требуется изъять, чтобы с них не печатали новых фотографий. Но он отказал. Заявил, что у него на все снимки авторские, блин, права, сволочь такая… а потом я услышала, как Марго говорит, и это важный момент: «Если ты кому-нибудь покажешь эти фотографии, если когда-нибудь они появятся в печати, я пойду прямиком в полицию и расскажу об этой твоей постельно-подушечной фантазии…»

– Постельно-подушечной фантазии? – переспросила Робин.