Душа снаружи (СИ)

Забирали меня Шу и Улле, и первый поначалу явно испытывал какую-то неловкость, и разговаривал преувеличенно позитивно. Будто я неизлечимо болен и скончаюсь в ближайшие сутки. А может, ему тоже наплели про реинкарнации и прочую чушь. Но к счастью, это у него быстро сошло на нет.

Мы пока обретались у Улле. Небольшая комнатка в общежитии, за стеной сосед безуспешно разучивал один и тот же перебор на гитаре, раз за разом, с утра до вечера. А другой сосед таким уже усердием лупил по установке. По вечерам мы собирались на общей кухне. Сосед-гитарист щедро поил всех пивом, сосед-барабанщик все спорил с Шу о каких-то концептах. Потом все просили меня исполнить какую-нибудь песню Ржавого, ужасно расстраивались, когда я чего-то не знал, и приходили в восторг, когда я все же пел. Хотя звучит совершенно непохоже. Так и наступало утро, а мы все сидели, раскачивались и вдохновенно завывали о «мелодиях космических пространств», «душах снаружи» и прочем.

И… мне было хорошо, правда. Они все − отличные ребята. Но я знал, что, когда настанет время, я все равно уеду отсюда. Опять. Я спрашивал себя, почему, и не находил ответов. Это грустно, потому мне правда хотелось остаться. Но каким-то шестым чувством, я понимал, что это лишь остановка в пути. Что все эти люди − часть какого-то уютного, теплого, тесного мира, микрокосмоса, если угодно, а я в нем − всего лишь гость. Мне нужно найти свой собственный мир. Если есть такой, конечно.

Но для начала, надо было закончить одно дело. Как там говорил Ржавый? «Нельзя оставлять оборванные песни висеть в воздухе». Иначе случится что-то нехорошее в космосе, как-то так.

========== Часть 1, глава 13 “Метель и кладбище” ==========

Утром я встал очень рано. Еще даже не рассвело. За окном сильно мело. И это

хорошо, в такой снегопад все спят крепко, уж не знаю, почему погода так

действует на людей. Мне вовсе не хотелось, чтобы кто-то проснулся и стал

задавать вопросы. Или вообще решил, что я сбегаю. Нет, не на этот раз. У меня

было запланировано совсем иное.

Я вышел, тихо захлопнув дверь, и выждал пару минут, не окликнет ли меня

кто-то. Тогда я бы сказал, что иду покурить на свежем воздухе. На

кухне-то и так топор можно вещать, особенно после вчерашних посиделок. Но к

счастью, никто не проснулся.

Было зябко. Я старался идти как можно быстрее. Путь мой лежал на автобусный

вокзал. И нет, повторюсь, я вовсе не сбегал. И параноил насчет того, что кто-то

из моих приятелей заметит, что я ушел вовсе не поэтому. И даже не потому, что

задумал что-то опасное и противоправное.

Просто есть вещи, которые хочется оставить для себя и только для себя.

Это не хобби, не тайное увлечение. Это то, от чего я бы и рад избавиться, но

продолжал делать. Зачем? Сеанс мазохизма, не иначе. Может, какая-то крошечная и

наивная часть меня, спрятанная глубоко-глубоко надеялась на какие-то перемены.

Но это вряд ли. Чтобы поверить, что перемены возможны, наивность требовалась

запредельная. А может, это было для меня как ледяной душ. Страшно не хочешь

поворачивать кран, заранее содрогаешься, но все равно лезешь под это орудие

пыток, зная, что оно поможет тебе быстро проснуться и прийти в себя.

Я терпеливо ждал, пока двери вокзала откроются, переминаясь с ноги на ногу.

Как только ограждающая решетка была поднята, я направился к будке телефонного

автомата в дальнем углу. Немного подул на руки, чтобы они отогрелись. Щель для

монет кто-то заклеил жвачкой, я брезгливо отлепил ее, кинул несколько монет и

набрал код Вирров. Отсчитал пару гудков, несколько раз повернул диск и стал

ждать. Закрыл глаза и старался дышать глубоко.

Я никогда не отвечал, когда трубку брали. Я слушал, просто слушал. В этот

раз ждать пришлось довольно долго, и часть меня уже обрадовалась, что должно

быть, дома никого нет, и уже скоро можно будет с чистой совестью повесить

трубку. В этот раз обойдусь без ушата холодной воды. Ну или помоев.

Но трубку все же подняли. Сердце пропустило удар.

Но это была всего лишь Эмила, служанка. Я хорошо ее помнил − крупную веселую

женщину средних лет. Больших трудов ей стоило натягивать чопорную серьезную

мину, в моменты, когда она накрывала на стол, или разбирала материн

гардероб. У нас дома не терпели неуместного веселья.

− Слушаю! − повторила она несколько раз.

Ох, сколько раз ей доставалось за это «слушаю». По мнению матери, взяв

трубку, нужно гулко и значимо отчеканить название поместья, не забыв, конечно,

титулов ее хозяев. Чтобы все понимали и осознавали, куда позвонили. Но Эмила

была кремень. То не забудет про титулы, но все равно в конце добавит неизменное

«слушаю», то начнет орать в трубку, что мол, ничего ей в клятом телефоне не

слышно.

Я бы с удовольствием поболтал с ней. Мы были дружны, как и с остальными

слугами. Но не стал − домашние могли быть в той же комнате. Если они узнают,

что это я, бедняжке попадет.

Уже второй раз я намеревался повесить трубку, как вдруг услышал какой-то

шорох и возню.

Я похолодел. Быстро протянул руку к металлическому язычку отбоя, но она

успела. Она всегда успевала.

− Ну, здравствуй. Сын…