Что-то насторожило меня. Труев молчал. Сопя, отдуваясь — так, что стены шахты громово отражали силы и вздохи, — не отвечал. Но иное царапнуло. Словно бы кто-то смотрел.
Я заглянул в шахту: он смирно висел, этот одураченный сом.
Я оглянулся и снова не понял, что же царапнуло.
— Труев, ну докажите, что вы — полный святой! Ну, пообещайте закончить роман за меня! — я крикнул глумливо. — Вот вам зацепа для того, чтобы развить мысль, которую вы усмотрели в романе: вы — святой, и ваша судьба в моих злодейских руках! Я говорю: я трахал вашу жену, а вы мне: прощаю! Я говорю: я украл чужой… Нет, пусть будет: вы — живописец, и я украл
…На этот раз я отпустил более квалифицированно: он падал значительно дольше. Я придерживал барабан, пока веревка скользила в отверстие шахты… прошло пять секунд!
— Ну как? Вторую ногу-то не сломали?
На этот раз он ответил не сразу. Вот теперь счет сравнялся. Теперь ему надобно думать.
— Эй! — крикнул я громче. — Вы живы там или как?
— Или как! — зло он отвечал. Зло отвечал! Зло!
— Что же? Судьба?
И опять он промолчал. Нет, он не был Леонид Леонидовичем, не был! Тот бы за такую возможность… за возможность влезть в душу убийцы… тот бы за эту задачу искусства… Да нет, вряд ли, нет, нет! Все бздят помирать, все дрожат за свою бледную жизнь, не верю я ни в Александра Матросова, ни в Иисуса Христа!
И опять что-то чужое словно бы колыхнулось вблизи.
Словно бы приоткрылся чужой, изучающий глаз!
Этот взгляд прямо царапнул. В буквальном смысле меня передернуло. Словно по позвоночнику провели чем-то липким, гадким, заразным.
— Эй, Труев! — крикнул в дыру, цепляясь за Труева, будто бы он мог уберечь от этой заразы. — Вот теперь я скажу вам, зачем все это затеял. Мне нужно закончить роман. Как его нужно закончить и чем… ну там, психология, детали и прочее… в общем, материала у вас предостаточно! Но, согласитесь, я никогда не поверю, чтобы вы на свободе, в тепле, в безопасности взялись закончить роман, никогда не поверю, и никто бы не поверил в такую возможность! Но в
Вы какое-то время подумайте, отдохните, а вскорости я спущу вам сюда и еду, и одеяло, бумагу и прочее — все для того, чтобы закончить роман!
Он все молчал.
И тогда я пустил в ход наипоследнейший аргумент. Выпустил ударный полк из засады.
— Слушайте, Труев, — начал негромко. Да, я начал негромко и даже не опускал голову в отверстие шахты. Я знал: сейчас он услышит! Поэтому я начал негромко: — Послушайте, Труев, есть еще обстоятельство! Встретившись с вами, я, хотя в это трудно поверить, но я… я был огорошен. Ваши слова, что роман может стать Полезным Для Человечества, буквально перевернули во мне всё, все мои принципы… Я больше не претендую на авторство… Я все отдам вам… Только закончите!.. И простите за то, что я так грубо, жестоко все это обтяпал, но согласитесь и с тем, что вам будет проще… вы должны вжиться, в конце-то концов! А как только закончите, я вызволю вас, я засвидетельствую, что вы — законный соавтор, что вы внесли в роман важнейшую линию…
Я был уверен, что говорю убедительно! Что-что, а лгать я умею: тюрьма этому учит! Труев был из тех, тронутых! Больше всего на свете обожал он искусство…
— Я принесу вам лекарства! Покоритесь же обстоятельствам! — выкрикнул я, напоминая о его принципе.
Что я бормотал! Я ужасаюсь, вспоминая тот разговор — неумелый, непсихологичный, дурной!
И я пропустил! Увлекшись, забыл о существовании реального Труева. И когда что-то блеснуло в отверстии шахты, я захлопал глазами, однако сомнения быстро рассеялись: то лысина Труева отбросила солнечный зайчик!
— Труев! Никак вы сами вскарабкались?
Вот из-за отвала выметнулась рука, зашарила пальцами, подбираясь вдоль веревки повыше, поближе ко мне.
Я пошлепал ладонью по темечку:
— Эй!
С усилием подняв голову, он посмотрел на меня. Я поразился. Лицо его было черно. Лишь толстые губы розовели запекшейся коркой. Да глаза — махонькие, они светили из-под серых, присыпанных пылью бровей. В них угнездилась усталость и — ничего кроме усталости, как я ни вглядывался!
— Ну что, Труев? — спросил я охрипше. Отрывисто. — Сбросить вас вниз?
— Да уж решайте! — ответил он также охрипше, отрывисто. — Больше-то я не сумею взобраться!