Душа убийцы — 2

Да что же это такое? Почему они все, все так и льнут к нему? Грубому и циничному? Даже моя Афродита, которая жизнью обязана мне, и она словно с ума сошла от властного обаяния этого себялюбца! Разве неясно, что игра, в которую он затягивает, ведет к одному — разрушению?

Слепцы! Они не ведают, что творят, не знают, что их ждет впереди.

Я, впрочем, своего будущего тоже не знаю.

Я делал свой мотоцикл, чтобы выступить в мотокроссе. Зачем это было мне нужно? Я ведь — механик. Но был в моей жизни заезд. Стас тогда работал на мотоциклах с колясками, и однажды калясочник ушел от него накануне заезда. Он спросил: поедешь? Тут еще надо учесть: я тогда был допризывник, ему уже было за тридцать. И он уже был столько раз чемпионом, сколько у годовалого бывает молочных зубов. А когда у меня еще были молочные зубы — к слову сказать, он уже и тогда был чемпионом!

И вот он говорит:

— Вот нас двое. Ты — колясочник, я — за рулем. Коляска, не жестко скрепленная с корпусом мотоцикла, болтается, как … у голого бегуна. (Ну почему он так и норовит украсть крепким словцом свои речи, когда рядом стоят девушки? А они и стояли неподалеку в этот момент, это я их привел, и мне стало стыдно на миг. А им?) Коляска, — Стас продолжал, — живет как бы сама по себе, и в этом, — тут он стал говорить уже только мне, на время отключившись от девушек, — твое счастье, твой кайф! Мы работаем так: я, клоня руль, ловча газом и щелкая передачами, намечаю контур движения. Ты же, — глаза его засверкали, он приблизился, наклонился ко мне, и я слушал завороженно, — ты же, стоя на полусогнутых, подпрыгивая и пружиня ногами, оседая то вправо, то влево, правишь путь собственным весом! И мы несемся, как вихрь! Мы — кроссмены, образцовая пара, мы работаем… — Тут он опять вспомнил о подружках моих, покосился, я хотел как-то вступиться, но он: — Мы работаем с синхронностью парочки, — он поймал их вспыхнувшие вниманием глазки и подмигнул, — в процессе любовного акта! (Наконец-то! И Таня, и Нина, обе синхронно! — вздохнули, вздернули плечики и направились в поле.) Мы работаем с синхронностью кузнецов! — продолжал Стас с напором, но девушки не обращали внимания больше, и он опять стал говорить только мне: — С синхронностью кузнецов, из которых один споро подсовывает и поворачивает, другой — вовремя бьет! — вот так он воскликнул и уставился на меня. Скорее всего то, что было написано у меня на лице, удовлетворило его, и он, подмигнув уже мне, — вполне свойски закончил: — И тогда, котик, нас победить невозможно!

…И вот первый в моей жизни заезд. Но на старте, в сумятице уже первых секунд, нас вдруг тряхнуло, и еще, и еще. Я завис в воздухе, растерялся, и пальцы мои вдруг зашарили в пустоте: произошло невозможное жуткое, из коляски я выпал!

Никто не расскажет, кто из накатившей мотолавины, рискуя собой, обогнул меня, вывернул руль («Идиоты!» — назовет таких Стас), а кто не сумел — наподдал, переехал; в этом ревущем хаосе я вертелся как щепка в волнах океана, но тут страшной силы удар — через шлем — меня вырубил, и замолчали болельщики: тишина, багровый туман.

И показалось, что очнулся я через вечность.

Но очевидцы сказали, что не отсчитали и десятка секунд, когда он вернулся за мной. Да, очнулся я от ощущения Стаса. Он вернулся, весь дышащий гонкой, он рявкнул с высоты мотоцикла:

— Что, блуждающий противовес, отвалился?

И мгла сразу рассеялась. Захотелось что-нибудь сделать ужасное. Зарычать. Завопить — дико в яростно. Вскочить и ударить.

— Как, как ты сказал?

— Аллес! — скомандовал он.

«Аллес!» — команда дрессированным кошкам!

— Аллес! — будто щелчок бича. И — кивок в сторону трассы.

Как это случилось? Почему я не выдал ему? Почему, каким образом оказался снова в коляске?

Что было дальше — не помню. Помню только нескончаемость этих минут, и что боли — совсем не было. Единственное, чем я держался, это страхом выпасть опять и пережить все сначала.

А когда наконец прикатили, я не сумел выбраться, так и осел, и те слова, которые обо мне говорили, когда тащили на носилках, они не достигали меня. А слова эти были ужасны:

— Как он? — Пустяки, оклемается! — Как же случилось? — Разиня! Маменькин сын! — А по виду не скажешь: здоровый, горластый! — Разиня! — Просто опыта не хвата! Молод еще! — Вот-вот: половое созревание не закончилось!

Лишь позже, в больнице, уяснил я смысл этих слов. Кто их говорил? Может быть, и не Стас, но он был рядом! Да, рядом, и он не вмешался! А рядом ведь были и Нива, и Таня!

Вот тогда я и решил сделать свой мотоцикл и выступить сам. Вот зачем мне была нужна Афродита!

— Мастер! — обращается он. И, надо сказать, — это трогает, это звучит! — Ты свое дело сделал! Теперь отступи! Твой характер — не гонщицкий! А, я на твоей Афродите их сделаю всех!