Душа убийцы и другие рассказы

Нет, никто не запирал Вовчика в туалете! Те, кто успел вскочить для приветствия — девочки преимущественно, — стали с легким сердцем садиться. Те же, кто задержался — в основном мы, пацаны, люди и вообще-то сомнительные, а уж при данном раскладе и вовсе как бы подследственные, — вытаращились, как говорится, на голубом глазу.

— Абашкин!

Напряженная тишина нависла над классом. В этом интенсивном молчании мы внимали стуку сердца Тигрицы. Взлелеянному в наших неистовых, поэтически-вольных мечтах, благородному, пылкому сердцу Тигрицы.

— Абашкин!

Абашкин мигает: чаво? Он не запирал Вовчика в туалете. Бледный, как призрак, сын музыкального папы колышется тенью над партой.

— Собирай портфель и без отца не являйся!

Шоколадная блузка с кружавчиками вздымается и опадает. Это пламенное сердце Тигрицы вздымает высокую грудь и опускает ее. Меловыми губами Антоха вышептывает:

— Я не запирал Вовчика в туалете! За что?

— За то, что жег спички на перемене!

Неслышное движение пробегает по классу. Не повернув своих буйных голов, мы исхитряемся взглянуть на Коляна. Коляныч недвижен. Коляныч наблюдает воробьев на окошке.

И снова безмолвие, и снова стук сердца Тигрицы.

— Агеев!

Агеев — рот до ушей — поднимается.

— Кто запер? Ты запер?

Агеев влюблен в Тигрицу до потери сознания. И всегда, когда она к нему обращается, от смущения лишь рот разевает. Такая особенность. Такая улыбка — как тик.

— Что значит: не ты? А кто проторчал всю перемену на лестнице? Собирай портфель и без отца не являйся!

Агеев все улыбается. Потный, красный, растерянный. Ничего не может поделать с губами!

— За что?! — А это чей голос? А это мой голос! Какой-то странный, но — мой, без сомнения. Только ржавый какой-то, скребуще-скрипучий.

— За то, что смеется, когда учительнице не до шуток!

От стальной, беззаветной любви до скребуще-скрипучей ненависти ровно полшага — я постиг эту премудрость в тот день.

И снова неслышное движение пробегает по классу. Снова мы ищем Коляна. И снова: окошко настежь раскрыто, и два воробья: тук-тук! тук-тук! — о жесть подоконника. Коляныч недвижен.

Коляныч недвижен, а мы не в силах смотреть на Тигрицу. Пусть ее щеки пылают румянцем, пусть янтарно сверкают глаза — мы утыкаемся взглядами в парты.

И снова стук сердца… но, может быть, это — не сердце? Может быть, и даже скорее всего, это — не пылкое сердце Тигрицы, а — клювики воробьев?.. Следуя алфавиту, теперь секут голову мне. Портфель собираю заранее. Однако Тигрица… Тигрица внезапно:

— …Вовчик!

Словно взрывается что-то неслышно. Так в кинокадрах, демонстрируемых без сопровождения звуком, мы видим, как подрывают дома. Крыша, перегородки, все внутренности вдруг оседают. Исчезают внутри короба сохранившихся стен. И короб темнеет пустыми глазницами… Вовчик встает. Но это как бы разрушенный Вовчик: один только короб, одни пустые глазницы.

— Собирай портфель и без отца не являйся!

У Вовчика пустые глаза. Руки дрожат, растопыренные пальцы шевелятся — нет человека, одна оболочка.

— Привет, за что Вовчика? — дерзко я говорю.

— Привет! — отвечает дерзко Тигрица. — За то!

— Нет, вы все же поясните, за что!

Допустить подобный наскок на решительную, готовую на все и на вся, разъяренную Тигрицу — а в том, что разъярена она, сомнения не было — мог только тот, у кого отец — не менее чем дрессировщик хищных зверей.

Таким и был мой отец.

В глазах Тигрицы янтарная ярость сменяется необычным, шоколадным (под цвет блузки) оттенком растерянности.

— Подчеркиваю: раз его заперли — значит, было за что!

Несправедливость!

Гнев наш единодушен: стучим ногами под партами. Стуча ногами, смотрю на Коляна. Колян, стуча, смотрит на воробьев. Хлебные крошки насыпаны цепью по подоконнику. Воробушек — прыг-прыг! Головку поднимет, клювик раскроет: чирик. Скосит глаза на Коляна и снова: прыг-прыг!

— Это — бунт? — сверкает Тигрица янтарно. Однако налет шоколадной растерянности все еще смягчает янтарь.

Мы топочем упрямо.

— Что ж, изложите свою декларацию!

Помимо янтарности глаз мы ценим… ценили в Тигрице любовь к справедливости. Во все времена — учит… учила она — народы бьются за справедливость.

Народы топочут: справедливости! Хотим справедливости!

Нет, не зря мамы находят, что Тигрица коварна! И хотя в несовершеннолетние годы свои мы и заблуждаемся насчет истинной подоплеки, но прозвище, которым ее одарили отцы, кажется нам подходящим: хищник! Тигрица!

— Почему не заперли Ойхмана? Не Паничева, не Кондрушина, не Волкова Славу? Почему именно Вовчика? Объясните! Я хочу знать! Только это и… тогда обещаю: репрессий не будет! Математика беру на себя!

Мы озадачены. Мы смотрим на Кольку. Воробьи, осторожничая, смотрят на Кольку. Чирик-чик! На него смотрит Тигрица. Все смотрят на Кольку.

Чирик-чик! Он слабо топает.

— Несправедливость! Коварство! Долой диктатуру! Долой полицейские методы! В натуре: долой беспредел!

— Стойте! — восклицает она. — Раз так, начинаю расследование! Я — Шерлок Холмс!