Два года в Испании. 1937—1939

Гостиница в центре. Нас ведут по пышным лестницам, по коридорам. Номер с роскошной постелью в кружевах. От длинной дороги, от усталости кружится голова. В номере очень холодно, не топят. Отдергиваю занавеску. На площади стоит что-то бесформенное: защищенный от бомб мешками с песком знаменитый фонтан. В тишине опять раздается далекий стук. Сейчас он похож на щелканье длинного пастушеского кнута.

Так я — в Мадриде? Миллионы, сотни миллионов людей во всем мире пытаются сейчас представить себе то, что я вижу. Дыхание прервалось, я открываю окно. Пусть на улице еще холоднее, чем в номере, — ведь это воздух Мадрида! Воздух Мадрида…

2

Утром я выхожу на улицу. Пойду куда глядят глаза, пойду по Мадриду. Мимо пышного здания (потом я узна́ю, что это Кортесы, испанский парламент), по узкой улице, где люди идут по мостовой (потом я узна́ю, что это одна из торговых улиц), я выхожу на закрытую площадь с арками (потом я узна́ю, что это знаменитая Пласа майор — Главная площадь; такая есть в каждом городе и даже в деревнях). Пройдя под порталами, я оказываюсь на еще более знаменитой Пуэрта дель Соль, — Ворота Солнца давно стали центральной площадью. Об этом я догадываюсь сразу, я видел достаточно фотографий. Здесь уже людно. Кричат газетчики. Уличные торговцы продают галстуки, дешевые, но яркие. Другие предлагают всевозможные значки. Продают носовые платки, и я покупаю два красных: на одном — Ленин, на другом серп и молот. Из колодца метро выходят все новые люди. Вот балкон, с которого в 1931 году была провозглашена республика, узнаю по фотографии и его. Вот на стене огромный четырехугольник с часами, разбитыми бомбой, — по ним мадридцы всегда проверяли свои.

Я иду дальше, я уговариваю себя, что просто гуляю, вот как эта молодая мать с колясочкой, в которой спит ребенок. Пустая скучная улица. Красивое старинное здание — их совсем немного в большом чиновничьем городе, они теряются среди пышных банков и учреждений. Невысокие дома. Мало прохожих. Большой сквер, перед ним дворец. Ко мне подходит человек в форменной фуражке, что-то говорит, я не понимаю, он переходит на французский, объясняет: здесь опасно, сюда часто залетают пули, лучше идти под прикрытием дворца.

— Вы иностранец, сеньор? Это хорошо, что вы приехали к нам. Я, видите ли, был раньше гидом, поэтому я говорю на вашем языке. Я показывал туристам дворец. Теперь туда не пускают. Я хожу здесь по привычке. Это королевский дворец, теперь национальный. А вы не боитесь пуль, это хорошо. Некоторые сразу бросаются к стене. Скажите, сеньор, когда же ваша страна поймет, что надо помочь нам? Не для нас, для вас.

— Моя страна это поняла, — отвечаю я. — Я русский.

Гид снимает фуражку.

— Разрешите пожать вашу руку, товарищ… И все-таки отойдите к стене.

Я прошел вдоль стены до решетки сада. Вдали виднелись поле, горы. Отсюда меня прогнал полицейский — он жестами показал мне, что сюда залетают пули. Я пошел дальше, обогнул решетку, спустился вниз по улице. Тут патруль потребовал документы.

— Дальше фронт. Нужен пропуск. Конечно, с вашим паспортом мы вас пропустим, но как будет дальше?

Они не запрещали, они уговаривали, даже говорили по-русски «товарищ», только произносили «товарич».

Я пошел назад. Было так же светло и прохладно. Высоко вдали я увидел снежные горы. Где-то там — Гвадаррама, туберкулезные санатории, там шли первые бои за Мадрид. Народу на улицах становилось все больше. Никто не смотрел на небо: фашисты теперь редко появлялись над Мадридом. Не слышно было выстрелов: выдался спокойный день.

Потом товарищи повезли нас в район, особенно пострадавший от авиации. Нам показали разбитый бомбами дворец герцога, чья фамилия мелькает на страницах учебников истории. По пустым улицам, по хрустящему стеклу мы шли мимо оставленных жителями высоких домов. Нам предложили войти в один из них: сверху можно будет посмотреть на фашистские позиции в Каса де Кампо и на гору Гарабитас, из-за которой стреляет по городу артиллерия. Мы поднялись на верхний этаж, вошли в открытую дверь какой-то квартиры, оказались в пустой комнате с широким окном без стекол. У окна стояло кресло, в кресле спиной к нам сидел человек. Он смотрел в подзорную трубу, потом опустил ее, поставил по одну сторону кресла. По другую на полу стояла бутылка. Он поднес ее к губам, отпил, снова поставил на пол, снова взялся за трубу.

— Хемингуэй, — сказал кто-то.

Хемингуэй обернулся, кивнул и сказал:

— Кто хочет посмотреть в трубу — пожалуйста, кто хочет виски — пожалуйста. Когда будете смотреть в трубу, не высовывайтесь: блеснет стекло, фашисты могут заметить и выстрелят из орудия. У них хорошие наблюдатели. Это не очень приятно, а кроме того, они тогда уже не остановятся, начнут стрелять по городу.