Два вампира (сборник)

Мариус знал о моей борьбе, он понимал, какую власть имеет надо мной Киев и все, что с ним связано, знал, что для меня это жизненно важно. Никто за всю мою жизнь лучше его не сознавал, что каждое существо сражается с собственными ангелами и дьяволами, каждое существо рано или поздно делает выбор и становится приверженцем определенной системы жизненных ценностей, без которых немыслимо жить настоящей жизнью.

Мы избрали для себя образ жизни вампиров. Но наша жизнь оставалась во всех отношениях полноценной — чувственной, плотской. Она ни в коей мере не избавляла меня от наваждений смертного детства. Напротив, они теперь мучили меня еще сильнее.

Через месяц после возвращения я осознал, что стал по-иному воспринимать окружающий мир и свое существование в нем. Да, я погрязну в пышной красоте итальянской живописи, музыки и архитектуры, но делать это буду с рвением русского святого. Я превращу все чувственные переживания в добро и чистоту. Я буду учиться, достигну нового уровня понимания и стану с новым сочувствием относиться к смертным; я ни на миг не прекращу совершенствовать собственную душу.

Я стану хорошим, то есть прежде всего добрым и мягким. Я буду рисовать, читать, учиться, даже молиться, хотя я толком не знал, кому молюсь, а также пользоваться каждой возможностью поступать великодушно с теми смертными, кого я не убивал.

Что касается тех, кого я убивал, с ними необходимо расправляться милосердно, и мне предстояло достичь небывалых вершин милосердия, чтобы не причинять жертве боли, не вызывать в ее душе смятения, по возможности заманивать ее в ловушку чар, налагая их либо мягким голосом, либо выразительными взглядами, либо какой-то иной силой, которой я, видимо, обладал и которую был в состоянии развить,— силой проникать в мысли беспомощного смертного и помогать ему воображать собственные успокаивающие душу картины, чтобы смерть становилась восторженной вспышкой пламени, а наступившая тишина — блаженством.

Я учился наслаждаться кровью — не отдаваться одной лишь собственной жажде, но ощущать вкус жизненно важной жидкости, которой я лишал свою жертву, и в полной мере прочувствовать то, что вместе с этой жидкостью стремительно движется к неизбежному концу: судьбу смертной души.

Мои занятия с Мастером на какое-то время прекратились. Но однажды он пришел ко мне и ласково сказал, что пора начать серьезное обучение и что нас ждут важные дела

— У меня свои занятия,— ответил я.— Ты прекрасно это знаешь. Тебе известно, что я не слоняюсь без дела, что мой разум так же голоден, как и мое тело. Так что оставь меня в покое.

— Все это прекрасно, маленький господин,—доброжелательно возразил он,— но ты должен вернуться в мою школу. Тебе предстоит еще многому у меня учиться.

Пять ночей я его отталкивал. Но потом... Ранний вечер я провел на площади Сан-Марко на большом празднестве, слушая музыкантов и наблюдая за жонглерами, а после полуночи задремал на кровати Мастера. Не знаю, сколько прошло времени, но я вдруг почувствовал, как его хлыст буквально резанул меня по ногам. Я аж подскочил от неожиданности.

— Просыпайся, дитя,— сказал он.

Я перевернулся и поднял голову. Я был поражен. Он стоял надо мной, скрестив руки, держа наготове длинный хлыст. Он был одет в длинную подпоясанную тунику из фиолетового бархата, а волосы зачесал назад и перевязал на затылке.

Я отвернулся от него, решив, что это не более чем очередная вспышка гнева и что он скоро уйдет. Но хлыст просвистел в воздухе вновь, и на сей раз на меня обрушилась лавина ударов.

Я чувствовал их так, как никогда не чувствовал в смертной жизни. Я стал сильнее и приобрел повышенную сопротивляемость, но на долю секунды каждый удар прорывал мою сверхъестественную оборону и вызывал крошечный взрыв боли.

Я пришел в бешенство. Я попытался выбраться из постели и, скорее всего, ударил бы Мастера — до такой степени меня разозлило подобное обращение. Но он поставил колено мне на спину и продолжал хлестать меня, пока я не закричал.

Тогда он встал и, потянув за воротник, поставил меня на ноги. Меня трясло от гнева и смятения.

— Хочешь еще? — спросил он.

— Не знаю,'— ответил я, сбрасывая его руку, и он с легкой усмешкой уступил.— Наверное! То мое сердце беспокоит тебя больше всего на свете, то ты обращаешься со мной как со школяром. Так в чем дело?

— У тебя было достаточно времени горевать и плакать,— сказал он.— Достаточно, чтобы обдумать и оценить все, что ты получил. Теперь возвращайся к работе. Иди к столу и будь готов писать. Или я еще раз тебя выпорю.

Я разразился целой тирадой:

— Я не собираюсь терпеть такое обращение! В этом не было абсолютно никакой необходимости. Что мне писать? В душе я исписал тома. Ты думаешь, что можно загнать меня в мерзкие рамки послушного ученика, ты считаешь, что это самый подходящий стиль обращения со мной, в то время как у меня полный сумбур в мыслях, в то время как мне необходимо столько обдумать... Ты полагаешь...

Он дал мне пощечину. У меня закружилась голова. Едва зрение прояснилось, я посмотрел ему в глаза.