Две коровы и фургон дури

В воскресенье я подоил коров, выгреб навоз, подмел двор и уехал с фермы на целый день. Я не помогал мистеру Эвансу доить в воскресенье вечером, он дал мне отгул, так что я попрощался со стариком и отправился проведать маму, отца и Грейс. Мы всегда вместе обедаем по воскресеньям, так уж заведено, и вскоре я сидел на нашей кухне и рассказывал домашним о повешенном в лесу и о том, как меня допрашивала полиция, а они сидели, открыв рот, и смотрели на меня во все глаза.

— Мир сошел с ума, — сказал отец.

— Я знаю, — кивнул я.

— Но с тобой-то все в порядке?

— Вообще-то не очень. Каждую ночь снятся кошмары.

— Может быть, стоит обратиться к врачу?

— Зачем?

— Ну, он выпишет тебе снотворное или что-нибудь в этом роде.

— Да не хочу я снотворного! Как я встану утром после него?

Грейс как раз узнала новый рецепт приготовления цыпленка, поэтому послушала меня минут пять, а потом убежала на кухню заниматься подливкой. Когда я закончил свой рассказ, мама сказала, что хочет побеседовать со мной наедине, и мы с ней отправились в сад к сараю, где отец держал инструменты.

Когда мы встали около дверей, мама сказала:

— Тот несчастный в лесу, про которого ты рассказал, — он ведь имеет отношение к проделкам Спайка, верно?

— Да. Но я не знаю точно, какое именно.

— Я так и думала. Ты его раньше видел?

— Да.

— Тогда расскажи мне, что происходит? Что происходит на самом деле?

— Мама…

— Лучше расскажи мне все прямо сейчас!

— Я не могу. Я обещал. И я боюсь, что, если я тебе расскажу, ты тоже окажешься в опасности, понимаешь?

— А что, сейчас мне легче? Я каждое утро просыпаюсь разбитая, как будто всю ночь дышала дымом и гарью. Куда бы я ни пошла, меня везде преследует запах дыма, даже в доме уже витает. А когда я думаю о тебе, я вижу тени там, где их быть не должно, и это продолжается до тех пор, пока я не перестаю думать о тебе.

— И что это означает?

— Это означает «опасность», Малыш. ОПАСНОСТЬ! Такую, что ты даже представить себе не можешь.

Я не знал, что сказать. Что я мог сказать? Иногда мне казалось, что мама нарочно сгущает краски, чтобы меня напугать, и что на самом деле она не обладает способностью видеть будущее. Иногда мне даже казалось, что Спайк прав, что все эти потусторонние силы и так далее — сплошная чепуха, но штука в том, что как бы я ни пытался убедить себя в этом, все равно не мог, потому что мамины слова настигали меня в самый неподходящий момент и опутывали сетью, так что мне было не вырваться. Опутывали, затягивали, заставляли поверить. Как сейчас.

— Я думаю, — сказала мама, — что пора уже тебе научиться слушать себя, а не других. Слушать, что говорит тебе сердце, понимаешь? И читать знаки.

— Какие знаки?

— Малыш, ты прекрасно знаешь, о каких знаках я говорю. О моих, о твоих, о наших знаках. О древних знаках. Они же везде, ты и без меня это видишь.

Я взглянул более внимательно маме в лицо и увидел новые морщинки там, где раньше их не было. Волосы у нее на висках совсем побелели. Она была меньше меня ростом, но сама этого не чувствовала. Мне часто казалось, что она гораздо выше меня, а бывало, что я не сомневался, что мама в состоянии остановить голосом груженный углем состав. Ее голос, тихий, как полет мотылька, как дрожь, как прикосновение снежинки к ночному окну, порой мог меняться. Вот и сейчас ее голос изменился, лицо окаменело.

— Слушай свое сердце, Эллиот, — сказала она, — потому что, если не станешь его слушать, придет большая беда.

Я открыл рот, чтобы возразить, хотя понятия не имел, что именно, но, к счастью, в этот момент Грейс открыла на кухне окно и позвала нас за стол, и, пока мы шли к дому, мама тихонько шепнула мне:

— Если не хочешь делать это для себя, по крайней мере подумай обо мне.

— Делать что?

— Сам знаешь что, — отрезала мама и замолчала.

Когда мы все сели за стол, мама сказала, что больше не желает разговаривать о «всяких жутях», и тогда отец рассказал нам, какую работу он выполнил недавно для отставного майора из Киттисфорда. Это майор отличился на войне тем, что однажды захватил немецкий танк, имея лишь ручную гранату да пистолет. Его предки владели огромными участками земли, сотнями гектаров лучших пастбищ, целыми деревнями, стадами овец и коров и даже разводили лошадей. Но их состояние постепенно уменьшалось, они продавали участки земли то здесь то там, и теперь майор жил в бывшем каретном сарае, куда он перевез библиотеку и свой боевой пистолет. Он курил трубку, булькающую слюной и мокрым табаком, жаловался на сильные боли в спине, но, несмотря на расшатанное здоровье, обожал ловить форель. Вот тут, собственно, и начинался рассказ.

— У него на участке есть небольшое озерцо — практически не озеро даже, а пруд. Он развел в нем золотых рыбок, чудесные создания, плавают себе, никого не трогают. И представьте себе, что придумал этот чудак — купил дюжину форелей и запустил их в свой пруд, мол, пусть поплавают несколько недель, а потом он их выловит. Так, говорит, просто в качестве разминки перед настоящей рыбалкой.

— Это что, тот пруд, что виден с дороги? — спросила мама.