Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии

Наше движение стало беспорядочным, поскольку между нами и горизонтом встала стена песка. Каждую минуту арабы, не в силах что-либо разглядеть сквозь эту огненную пелену, в нерешительности останавливались и меняли направление, выдавая тем самым свою растерян­ность. Тем временем буря по-прежнему усиливалась; пустыня становилась все более неспокойной; мы ехали меж песчаных наносов, подвижных, словно волны моря, и, подобно искусным пловцам, рассекающим гребни валов, преодолевали раскаленные вершины этих холмов. Хотя и закрывая из предосторожности рты плащами, мы вдыхали в себя воздух пополам с песком; язык у нас при­лип к нёбу, глаза блуждали и налились кровью, а дыха­ние, похожее на хрипение, без всяких слов выдавало наши муки. Мне не раз доводилось сталкиваться лицом к лицу с опасностью, но никогда еще я не испытывал подобные чувства; должно быть, нечто похожее ощущает потерпевший кораблекрушение человек, которого носит на доске среди бурного моря. Мы двигались, словно без­умные, неизвестно куда, все убыстряя ход и все более теряя ориентацию, ибо обволакивавшее нас облако ста­новилось все плотнее и раскаленнее. Наконец Талеб издал пронзительный крик: это был приказ сделать оста­новку. Оба вождя, Бешара, Арабалла и араб, шедший в этот день во главе каравана, устроили совет — то были самые искусные лоцманы в этом изменчивом море, где мы сбились с пути. Каждый из них по очереди высказал свое мнение, и, несмотря на положение, в каком мы ока­зались, а может быть, как раз потому, что положение наше было бедственным, мнения эти высказывались с мудрой сдержанностью и величавой медлительностью. Тем временем песчаный вихрь нарастал. Наконец Талеб подытожил все суждения, указав рукой в сторону юго- запада, после чего наш безумный бег тотчас возобно­вился, но на этот раз без всяких остановок и отклонений в сторону и проходил по следам двух шейхов, которые, ввиду серьезности обстоятельств, сами встали во главе каравана. Мы шли прямо к цели, но у нас не имелось возможности спросить, что это была за цель; понятно было лишь одно: если нам не удастся ее достигнуть, мы погибли.

Пустыня была величественна и мрачна; казалось, что она живет, трепещет и до самых недр содрогается от гнева. Превращение совершилось мгновенным и стран­ным образом: на смену вчерашнему оазису, отдыху у под­ножия пальм и освежающему сну под журчание источ­ника пришли раскаленные пески, резкие толчки дромадеров и неутолимая, нечеловеческая, безумная жажда; жажда, которая заставляет кипеть кровь, заколдо­вывает взор и вынуждает того, кого она пожирает, видеть озера, острова, деревья, ручьи, тень и воду.

Не знаю, происходило ли с другими то же, что со мной, но меня мучило настоящее безумие, я находился в забытьи, в беспрестанном бреду, порожденном буйством моего воображения. Время от времени наши дромадеры бросались на раскаленный песок и разрывали его голо­вой, пытаясь найти под его поверхностью какое-то подо­бие прохлады; потом они поднимались, такие же лихора­дочно возбужденные и задыхающиеся, как мы, и продолжали свой фантастический бег. Не знаю, сколько раз повторялись эти падения и каким образом нам посчастливилось не оказаться раздавленными копытами наших хаджинов и не остаться погребенными в песке; я помню лишь, что едва мы падали на землю, как Талеб, Бешара и Арабалла тотчас же оказывались рядом, гото­вые прийти на помощь, но безмолвные, как привидения; они ставили на ноги людей и верблюдов и, молчаливые и по-прежнему закутанные в свои плащи, вновь пуска­лись в путь. Я убежден, что если буря продлилась бы еще час, мы все погибли бы. Но внезапно пронесшийся порыв ветра вдруг очистил горизонт, как если бы у нас на глазах отдернули театральный занавес.

— Мукаттаб! — закричал Талеб.

— Мукаттаб! — подхватили все арабы.

Затем между нами и горой вновь выросла песчаная стена, но Господь, словно желая вдохнуть в нас силы, уже показал нам желанное прибежище.

«Мукаттаб! Мукаттаб!» — повторяли мы, не зная, что такое Мукаттаб, но догадываясь, что это прибежище, спасение, жизнь. Несколько минут спустя мы, как змеи, проскользнули в глубокую пещеру, пропускавшее сквозь узкое отверстие немного света и немного жаркого воз­духа, тогда как наши верблюды, опустившись на колени и повернув голову к скале, уже застыли в неподвижности и со своим серым мехом, припорошенным песком, похо­дили на каменные изваяния. Мы же, не заботясь ни о палатке, ни о ковре, ни о пище, улеглись вповалку, нахо­дясь во власти одновременно оцепенения и нервного возбуждения, погрузившись в нечто среднее между сном и горячечным бредом, и так, без слов, без сна, без дви­жения, лежали до следующего утра, распростертые лицом вниз, словно статуи, сброшенные со своих пьедесталов.