Две тайны Аптекаря

Господин Лунц стал стремительно наливаться бордовым цветом, моментально вспотел, три раза выкрикнул слово «Малага» со всё более угрожающей интонацией, выругался, почему-то упомянул фамилию бывшего директора музея и швырнул в стену массивный малахитовый стакан с карандашами и ручками, от чего сам стакан не пострадал, но на стене осталась внушительная вмятина. Артемида пулей выскочила из кабинета, плотно закрыла дверь, потом сделала глубокий вдох, одарила экспертов очаровательной улыбкой, принесла глубочайшие извинения и попросила их перенести встречу ввиду особых, даже чрезвычайных обстоятельств, неожиданно сложившихся у ее начальника.

Господин Лунц тем временем дрожащими пальцами набирал номер и ругался словами, совершенно неподобающими лексикону директора музея изящных искусств. Когда ему ответили, он не стал представляться и здороваться, что тоже было совсем не похоже на такого воспитанного человека, а крикнул в трубку грубое слово «сволочь!».

— Что такое, Лунц? — как обычно весело отозвался Шклярский. — Ты на меня сердишься? Из-за чего же, друг мой?

— Оставь меня в покое! — кричал директор музея. — Мы обо всём договорились, я держу свое слово! Прекрати меня доставать!

— А что такое? Ты сам виноват в том, что мне нечем заняться, пока я дожидаюсь моей картины.

«Ты ее не дождешься!» — прошипел про себя господин Лунц, а вслух сказал:

— Ты обложил меня со всех сторон, названиваешь мне по сто раз в день, следишь за каждым моим шагом, проникаешь в мой дом, насылаешь на меня экспертов!

— Чего ты вскипятился, Лунц? Я абсолютно никого не насылал, о чем ты? Если музей в Малаге совершенно случайно снарядил делегацию в твой музей, потому что совершенно случайно прослышал о твоих редких кентаврах, то при чем же тут я? Где связь, Лунц?

— А кто прислал внеочередную проверку из комитета по культуре? А кто отправил моей жене распечатку звонков с моего мобильного телефона?

— Но ты же выкрутился, Лунц? Ты же всегда выкручиваешься. Смотри, как я мобилизую твои внутренние резервы. Другой на твоем месте еще и поблагодарил бы.

— Чего ты добиваешься, Шклярский? Я же сказал тебе, когда картина будет готова. Я не могу ускорить процесс!

— И кто в этом виноват? Я жду справедливой компенсации. Я страдаю, Лунц, меня обокрали. Почему я должен страдать один? И, кстати, скажи мне, Лунц, разве вас, чиновников, не обязали сдавать все подарки и презенты, полученные на работе?

— О чем ты опять?

— О том гобелене, который украшает стену на твоей милой дачке. Не его ли преподнесли тебе бельгийские коллеги в прошлом году? Мне кажется, ты сдал его куда-то не туда.

— Прекрати шнырять по моим домам!

Шклярский, казалось, вообще его не слышал:

— Нет, просто мне кажется, это не совсем справедливо. Барахло в виде доспехов и дикобразов ты почему-то оставляешь в дар музею, а что получше плавно перекочевывает в личное пользование. Может быть, мне стоит уведомить об этом наше ведомство? То есть министерство. То есть одного моего знакомого, который души не чает в единственной дочери. И, кстати, очень расстроится, узнав, с кем и как она проводит свое время.

— Моя личная жизнь тебя совершенно не касается!

Господин Лунц понимал, что сейчас его либо разобьет паралич от нервного напряжения и злости, либо он расплачется.

— Но что же делать? — картинно вздохнул Шклярский. — Что же мне делать? Одинокий обворованный скиталец. Получивший пока одни только обещания.

— Через пару дней ты получишь картину.

— Ты прав, Лунц. Но, знаешь, я тут подумал — эти пару дней мне ведь тоже надо на что-то жить. Я снимаю гостиницу, и мне нужно полноценно питаться. Поэтому я, пожалуй, потребую с тебя еще и небольшую компенсацию моих непредвиденных расходов.

— Ты что, хочешь еще и денег?!

— Хочу, Лунц. И, представь себе, очень хочу!

Директор музея изящных искусств перестал ходить кругами вокруг старинного овального стола и опустился в кресло, ухватившись ладонью за свой многострадальный лоб в бусинках пота.

— Сколько? — обессилено простонал он.

— Мелочь, — хихикнул Шклярский. — Ерунду.

И назвал сумму, от которой по спине у господина Лунца побежали мурашки. Он закончил разговор так же странно для воспитанного человека, как и начал, — выкрикнув в трубку грубое слово «сволочь».