Две жизни

— А я власовцем был тогда, когда это звучало, как высшее отличие. Шутка ли? Двадцатая армия, спасительница Москвы. Две сотни километров в декабре сорок первого прошла на северо-запад от канала Москва-Волга почти до Ржева клином между танковыми армиями Гудериана и Гота, не позволив сомкнуть кольцо вокруг Москвы. Власов, любимый генерал Жукова, а тому угодить не легко было. Мне случай помог: в начале сорок второго, уже после того, как нас остановили, меня отозвали в спецшколу НКГБ, теперь бы сказали: "курсы повышения квалификции", и я не попал с остальными власовцами во вторую ударную армию, а с нею в плен к немцам у Ильмень-озера.

— А за что же спасибо Власову?

— За то, что он немцам сдался. В результате меня за потерю бдительности из органов вышибли, и я три года потом воевал нормально, как все люди. Вру, однако, не как все, а полегче, все-таки ниже штаба дивизии не опускался, а последние два года в корпусных и выше штабах. Не бог весть в каких чинах, должности все больше адъютантские. Конечно, случаи всякие бывали, но особого геройства проявлять не пришлось.

Клара:

— Скромничаете, Сергей Иванович, я же видела, боевых орденов и медалей у вас — вся грудь блестит.

— Так ведь ордена сверху вниз спускают. И основная часть застревает на верхних ступеньках.

Валентина Григорьевна слушала с явным неудовольствием. Что это он разговорился? Конечно, семья, все вроде свои, но ведь чем черт не шутит? Ручаться за невесток до конца нельзя, особенно за Клару. Не дай бог, разойдутся с Ильей или даже просто разругаются сильно, — написать о нездоровых настроениях и антисоветских высказываниях академика, депутата, референта ЦК вполне может. Хоть это для Сергея не так уж страшно, до оргвыводов дело не дойдет, но досье все-таки испортит. Это ведь не анекдоты про Брежнева и не истории с Василием Ивановичем и Петькой. Их все знают и все рассказывают. Здесь над святым насмешка — над Великой Отечественной. И, что ни говори, апология предателя.

— Что-то не в ту сторону у нас праздник пошел. Хватит тебе, Сережа, молодежь шокировать. Сказал бы лучше тост хороший какой- нибудь.

Андрей, однако, не унимался.

— Не, батя, раз уж ты в кои веки разговорился, мы тебя так легко не отпустим. Ты же историк, значит должен всю правду знать. Все-таки, ведь Сталин войну выиграл? Все говорят, культ личности, тридцать седьмой год, лагеря. Но он хозяином был, при нем порядок железный, а не нынешний бардак. И страну спас. Если бы не его воля, ведь развалилась бы страна, когда немцы половину России отхватили. Конечно, были генералы, Жуков, Василевский, но Верховным был он. Так что не зря наша шоферня на ветровые стекла его портреты приклеивает. Я правильно говорю, батя? За войну ему все простить можно.

Но Сергей Иванович уже застегнулся. Права Валя. Нечего язык распускать. Не с Великановым треплешься.

— Не так все просто, Андрюша, но, в основном, ты правильно говоришь. Окончательные решения его были. А в политике и на войне главное — это принять решение. Но мать права: чего об этом вспоминать? Все было и быльем поросло. Давайте лучше за нее выпьем. За Валентину Григорьевну. Она у нас Верховный. Она принимает решения, и как видите, под ее водительством наша семья с честью прошла через пропасти и высоты, стоявшие на ее пути. Твое здоровье, Валя, мой главнокомандующий! Встанем!

Ночью Сергей Иванович долго не мог заснуть. Андрей нечаянно затронул сокровенное. Узкая историческая специальность Сергея Ивановича во времена аспирантуры была докиевская Русь, а затем история отношений России с соседними исламскими государствами, в основном с Персией и Афганистаном. Это в конце концов и сделало его референтом ЦК. Наукой, собственно, Сергей Иванович уже лет двадцать не занимался. Не было у него времени самому рыться в архивах, читать первоисточники. Да и не нужно это было никому, и прежде всего ему. Руководить институтом, консультировать ЦК, представлять страну в различных международных комиссиях — никакой науки не требовало. Было, однако, если по модному говорить, у Сергея Ивановича научное хобби. Уже давно собирал он материалы, относившиеся к жизни и деятельности двух самых страшных людей нашего времени, а может быть и всей человеческой истории, Сталина и Гитлера. Задумал он это давно, еще во время войны, когда, с одной стороны, по разрозненным рассказам, отдельным репликам больших и малых генералов(а он почти всю войну провел около генералов) начала вырисовываться перед ним картина нашей военной стратегии и истинной роли Верховного в ней, а с другой — по показаниям пленных генералов, захваченным материалам с аккуратно, в хронологическом порядке, подшитыми приказами Верховного командования вермахта и лично фюрера, — стала проясняться внешне непохожая и в то же время в главном такая знакомая картина вмешательства в судьбы людей, армий, государств, народов капризной воли диктатора, страдающего одновременно комплексом неполноценности и манией величия.