Двенадцать зрителей

Как только она скрылась из виду, я для надежности перепрятал смартфон во внутренний карман куртки и тоже рванул прочь. Все, что я мог сделать, я уже сделал: сейчас эта жалостливая бабка вызовет «Скорую» и девочку заберут в больницу. Мне их дожидаться ни к чему. Я и так помог даже больше, чем хотел.

Не помню, как я добежал до дачного поселка, где меня поджидала в гости на выходные бабушка. И, только оказавшись в тепле и безопасности нашего домика, я вспомнил, что девочка осталась лежать на скамейке в моем зеленом клетчатом шарфе поверх своего тоненького свитера.

Зритель № 10

Той зимой я умудрилась подхватить воспаление легких, застудившись на занятиях по пейзажной живописи (моя картина «Зимний лес», кстати, потом заняла первое место на внутришкольной выставке и второе – на межрайонной, где принимали участие даже восемнадцатилетние). К врачу мои родители, как обычно, обратились не сразу: будучи «староверами» в медицинском смысле этого слова, они всецело полагались на исцеляющую силу горячего молока с натуральным медом и поили меня этой волшебной смесью по нескольку раз в день, пока я не начала криком кричать от боли в груди.

Дальнейшая история известна: морозной звездной ночью меня отвезли на «скорой помощи» в единственную на несколько окрестных деревень и дачных поселков больницу, где врачи в течение двух долгих дней боролись за мою жизнь. В ходе этой борьбы я потеряла левое легкое (говорят, человеческое легкое похоже на виноградную гроздь с известного полотна Брюллова), а потом провалялась в больнице почти два месяца (небольшой срок – для взрослого и целая вечность – для ребенка).

В первые дни после операции было отчаянно плохо: бо́льшую часть времени я спала или лежала в полубеспамятстве и видела сны, похожие на страшные картины Босха, а когда просыпа́лась – всегда среди ночи, – мне казалось, что я немедленно умру, если сию же минуту не получу хотя бы глоток воды.

Чтобы попить, нужно было поначалу набраться сил и встать с постели, чуть передохнуть и аккуратно вытащить иглу капельницы из вены, затем нащупать на ледяном полу свои убежавшие под кровать тапочки и отправиться в бесконечное путешествие до туалета, стараясь не слишком шуметь в ночном коридоре и не мешать больным, а главное – не разбудить ненароком дежурную медсестру.

С содроганием вспоминаю это мучительное продвижение по стеночке и страх столкнуться в темноте с каким-нибудь призраком в больничной пижаме, этот священный огненный трепет перед дверью, ведущей в реанимационное отделение, и красный ужас около перевязочной, напоминающей закуток мясника, серое квадратное недоумение перед огромным, похожим на катафалк грузовым лифтом, на котором, рассказывали, по ночам потихоньку перевозят трупы, и глубокое, синее, как ночь, смирение при взгляде на длинный пустой коридор, по которому идешь, будто бы в последний путь, в абсолютном одиночестве мимо приглушенного пещерного дыхания спящих палат, прежде чем попадешь в спасительную капсулу яркого света в туалете.

Потом я пошла на поправку, и на меня полярным медведем навалилась скука. Я давно за собой заметила, что начинаю тосковать в безликих комнатах с бесцветной и убогой обстановкой, но только в больнице я впервые поняла, что такое настоящая безликость и убогость. Рисовать там было совершенно нечего, и я, отвыкнув от цветового разнообразия, развлекалась тем, что делала простенькие карандашные наброски скудного вида из окна (внутренний дворик, дерево) в стиле примитивизма.

Какое-то время трещины на потолке еще складывались для меня в причудливые орнаменты и узоры, но на десятый день пребывания в палате это прошло, и мой взгляд, словно муха, уныло ползал по стенам, не цепляясь ни за один предмет, а каждый таракан, выглядывающий на меня из-за прикроватной тумбочки, уже узнавался в лицо. Немного оправившись и начав совершать короткие прогулки по этажу, я перезнакомилась с обитателями соседних палат, а кое с кем даже пробовала подружиться. Но живопись никого из них не интересовала, а меня – вот беда! – не интересуют люди, которым не интересна живопись. Так я и провела бы следующие полтора месяца в одиночестве, если бы на шестнадцатый день моего пребывания в больнице к нам не привезли новенькую.

Она заняла крошечную одноместную палату этажом выше, но, несмотря на то что в больницах как-то не принято «дружить этажами», именно эта пациентка сразу же заинтересовала абсолютно всех моих новых знакомых по несчастью. Их любопытство было вызвано двумя основными причинами. Во-первых, никто, даже врачи и полицейские, которые приезжали с ней побеседовать, не знали, кто она и откуда взялась. Во-вторых, она не просто сломала руку и получила сотрясение мозга, но еще и страдала от какой-то странной душевной болезни, отчего совсем не разговаривала и почти не двигалась, а только и делала, что лежала лицом к стеночке в своей темной палате с плотно занавешенными окнами, сжималась под одеялом и крупно дрожала.