Двойная игра

— Так-так, — сказал он, открывая дверцу со своей стороны, — на любом море когда-нибудь да наступает штиль. Прощай, Трафальгарская площадь! Прощай, Бродвей!

Даже в этот момент он хотел показать, что в состоянии с легкой душой принять самую тяжелую весть. Расставание, говорится в одной сентиментальной французской песенке, это всегда маленькая смерть, даже если расстаются мужчины, которые никогда не переставали быть ими. Действительно ли он чувствовал себя хозяином положения? Неужели не догадывался, что всего лишь незначительный винтик, сменная деталь в часовом механизме со слишком сильно растянутой пружиной, который уже начал тикать как часовой механизм взрывного устройства? Не я ли втянул его в эту дьявольскую игру, а сейчас бросал на произвол судьбы, которая даже при щедро отпущенных девяностодевятипроцентных шансах все равно настигнет его на сотый день радиосвязи?

Я вышел из машины с другой стороны. В слабом свете уличного фонаря на носу у Глаза поблескивали капли дождя. Он улыбался так, будто эта меня нужно было приободрить. И тут неожиданно для себя я спросил его о маленьком сынишке.

— У него все в порядке, — сказал он и посмотрел на меня немного насмешливо, немного недоверчиво. — Ему хорошо, — продолжал он, — потому что от него ничего не требуется, как только расти.

Работа с Мастером Глазом была моей первой крупной самостоятельной операцией. Из многочисленных инструкций мне было известно, что в момент засылки агента возникает своеобразная с точки зрения психологии опасность не только для самого агента, то есть того, кого засылают, по и для его руководителя, то есть того, кто засылает. Эта опасность заключается в том, что у обоих возникает ощущение предательства: у одного — ощущение, что его предают, у другого — ощущение, что он предает. Мне следовало также знать, что с точки зрения дела это ошибочное ощущение. Однако я ничего не мог с собой поделать. Это был не Пятый моего шефа, а мой Мастер Глаз. В первую очередь он был моим партнером. И вот на случай, если оборвется радиосвязь, неважно, с чьей стороны, я предложил ему воспользоваться тайником, не принадлежавшим к системе связи фирмы. Условным сигналом о том, что известие для него отправлено, было слово «Маврикий» — наименование знаменитой почтовой марки.

Как будто речь шла о приказе, он, чтобы лучше запомнить, повторил:

— Фалькенбергерштрассе… еврейское кладбище… в постаменте памятника… родился в Лемберге[50]… главная аллея… предпоследний участок слева… шестой ряд… одиннадцатая могила… — а потом заметил: — На кладбищах я ориентируюсь. Когда мы были детьми, то всегда играли там в охотников и индейцев. Наши велосипеды были лошадьми, а памятники — скалами.

Судя по всему, он не понял смысла моего предложения.

— Йохен, — сказал я, стараясь подчеркнуть важность своих слов, — это имеет значение для нас обоих! Это канал для личной связи. Не забудьте этого, Йохен.

Лишь после того как он обернулся и протянул мне руку, до меня дошло, что вопреки всем правилам я назвал его по имени.

— Спасибо, доктор, — поблагодарил он, — я не забуду.

К нам медленно приближался грузовик, разукрашенный рекламами какой-то пекарни. На нем-то Йохен и пересекал границу.

Он повернулся и пошел. На тренировках он всегда казался мне человеком крепкого сложения. Теперь же, когда он уходил в темноту, становясь все меньше и меньше, он показался мне скорее тщедушным. У меня перехватило дыхание, когда, прежде чем забраться в кабину, он передал водителю через окно сверток с рацией. Они разговаривали на жутком жаргоне, который так типичен для варварского города Берлина. Они говорили о новых щипцах и дробилках, о копытах и решетах, о металлоломе и — о девках. Мне стало не по себе. Я почти ничего не понимал. Когда он вскочил на подножку, я крикнул:

— Йохен, я не оставлю вас в беде, я выручу вас!

Но в этот момент шофер дал газ, и Глаз, вероятно, ничего не расслышал.

25