Двойня для Цербера

Я до боли напрягаю глаза, стараясь в тусклом свете эпилептически мигающей люминесцентной лампы рассмотреть на одной из множества обшарпанных дверей нужный номер.

Мне нечем дышать — весь кислород остался снаружи, а здесь только затхлая, смердящая смесь хлорки, лекарств, какой-то пригоревшей еды и болезни. Я никогда не знала, как пахнут лежачие больные, но лишь переступив порог, сразу поняла, что так пахнет скорая смерть. Медленная и мучительная. Совсем не милосердная.

Я осторожно иду по коридору, стараясь не наткнуться на персонал, который возит каталки, противно дребезжащие колесами, или кого-то из здешних пациентов. Сюда привозят умирать. И он тоже здесь.

Я резко шарахаюсь к стене, чтобы дать дорогу дедушке. Он словно сошел с военной фотокарточки: очень старенький, тощий как палка. Медленно едет на маленькой тележке и курит вонючую сигарету. Дедушка отталкивается от пола старыми ботинками, надетыми на руки, а культи, оставшиеся от ног, спрятаны под куском одеяла. Он смотрит на меня бесцветными глазами. Во взгляде удивление. Этот человек, еще сохранивший крупицы рассудка, не понимает, зачем я здесь — я непохожа на постоялицу дома смерти, и посетители тут бывают раз в никогда.

Как Цербер может быть здесь? Он же такой большой и сильный. Я помню, как ему ничего не стоило обездвижить меня. Меня начинает трясти от воспоминаний. Мое тело помнит, каково это, когда тебя вжимают в скользкую, мокрую стену или край умывальника, а потом начинают грубо раздирать твердой, огромной штуковиной. Быть женщиной — ужасно, потому что ты принимаешь в себя все, что сильный, похотливый самец хочет втиснуть внутрь твоего тела.

Наконец, я нахожу нужную дверь. В этом месте мой тщательно убаюканный страх не просто поднимает голову, а становится почти животным. Мне стоит огромных усилий просто удержать себя на месте и не сбежать.

Как же я буду? Я же останусь наедине с этим монстром. И некому будем меня защитить. А вдруг с ним не все так плохо? Вдруг он встанет и схватит меня как в тех самых кошмарах?

Я зажимаю горящие виски пальцами и стараюсь убедить себя в том, что парализующий страх живет только у меня в голове.

Ну же, Агния, давай. Иначе ты так и будешь трястись всю жизнь и чувствовать его в себе каждую ночь.

Я толкаю незапертую дверь и вхожу в крошечное, меньше тюремной камеры, помещение. Мне в нос сразу ударяет густой запах человеческой мочи. Мой мозг отказывается воспринимать то, что видят глаза. Окружающее пространство мелькает словно кадры калейдоскопа, и я выхватываю новую реальность кусками.

У стены узкая койка с панцирной сеткой. На ней простыня со штампом и тощая подушка. Все серое и застиранное, а сверху небрежно брошено тонкое синее одеяло.

Рядом с койкой примостилась маленькая фанерная тумбочка и такой же стул, которому давно место на помойке.

В центре тускло освещенная дневным светом стоит инвалидная коляска, а в ней — человек с сильно ссутуленными плечами. Из-за этой спины колесом он кажется совсем щуплым. Это не может быть Цербер. Я совсем не узнаю его в этом тощем, как палка, человеке с нелепо торчащими коленками — они вздёрнуты, потому что коляска слишком низкая для его роста.

Я медленно обхожу его и встаю напротив. Эти руки делали мне больно. Они творили со мной все. А теперь ссохлись так, что напоминают кости, покрытые желтоватой пергаментной кожей. Пальцы, которые он вталкивал в меня снова и снова, скрючены и поджаты так сильно, что ногти крепко впиваются в ладони.

Как это возможно? Как здоровое, обшитое мышцами тело могло превратиться в это, потеряв больше половины веса?

Я всматриваюсь в его лицо. У моего бывшего мучителя красивые, правильные черты. Были когда-то. Теперь они стерты мученической, больной гримасой. Рот открыт, передние зубы выпирают, а мощная нижняя челюсть словно задвинулась и вросла в шею. Из уголка рта тянутся ниточки слюны — она стекает на небрежно повязанный слюнявчик, который весь в пятнах.

И на этом жутком, застывшем в искаженной гримасе лице живые и полные боли глаза. Не такие яркие, как после приема «снежка», но в них есть осмысленность. Он узнал меня. Пожирает взглядом. И все. Больше ничего не может сделать.

Я столько раз представляла, что именно скажу ему, когда приду сюда, а сейчас в голове пусто, и я выдаю сухое и банальное:

— Здравствуй, Олег.

Его правая рука начинает дрожать, а изо рта вылетает тихий стон.

— Ты, наверное, думаешь, что я пришла сюда, чтобы сказать, что я не держу на тебя зла, потому что ты глубокий инвалид? Ведь таких немощных и убогих принято прощать. Но такого не будет, потому что ты сделал меня таким же чудовищем. Я не прощу тебя никогда и пришла, чтобы убедиться, что мне больше ничего не грозит. А еще чтобы показать, что тебе не удалось меня сломать, что я продолжаю жить. Знаешь, почему Игорь дождался дня свадьбы? Ну же, мне сказали, что ты можешь моргать в ответ. Давай договоримся, если «да», моргни один раз. «Нет» — два.