Двойной контроль

Узнав о том, что у Оливии будет ребенок от Фрэнсиса, Лиззи неподдельно возликовала. Она обожала Фрэнсиса, с нетерпением дожидалась внуков и полагала, что Оливия, сама будучи нежеланным ребенком, захотела родить потому, что рана, нанесенная трагической историей ее рождения, наконец-то затянулась. Мартин, у которого на утреннем приеме был Себастьян, подозревал, что в искренней радости крылись и проявления иных чувств, но не мог обсудить это ни с кем из присутствующих, да и сам, среди общих восторгов, пока не вполне осознавал все возможные последствия. Рожать Оливия собиралась в Королевской бесплатной больнице, неподалеку от родительского дома, и спросила, можно ли им с Фрэнсисом после рождения ребенка погостить в Белсайз-Парке подольше. Мартин, терзаясь смутным подозрением, что его самый трудный пациент, приходивший на прием в этот самый дом три раза в неделю, может быть дядей его внука или внучки, совершенно не представлял себе, к чему все это может привести.

Потом Оливия уехала в Хоуорт, а Мартин, за пятьдесят минут до прихода первого пациента, удалился в святилище своего кабинета. Усевшись в старое кресло, он смотрел на летний сад, размышлял о привычке Себастьяна выскакивать туда в моменты особого напряжения, и не мог отделаться от воспоминаний о том, как в детстве Чарли и Оливия бегали по этому саду или как их, совсем маленькими, катали в коляске по лужайке, пока они не уснут, – Лиззи ужасно гордилась тем, что до сих пор не избавилась от коляски, хотя подросшие дети с некоторым беспокойством посмеивались над сентиментальностью матери (для кого она ее бережет?), а потом коляску – не без труда, боком – втиснули на чердак. Эти воспоминания то и дело накладывались друг на друга, пока Мартин заваривал себе кофе у шкафа, в котором, подальше от прожорливых пациентов, прятались маленький холодильник, чайник и печенье.

Что ж, в январе дверь будет заперта, да и Оливия вряд ли захочет гулять с новорожденным по саду в холодные, пасмурные дни. Однако же в солнечное утро она наверняка выйдет на свежий воздух в этот фешенебельный уединенный уголок, в «безопасное место», и внезапно обнаружит, что в цокольном этаже неведомый ей близнец безумно вопит или в диком ужасе прячется за шторами. Другие пациенты Мартина обычно укладывались на кушетку и начинали изрекать спонтанные ассоциации, кто глядя в потолок, кто закрыв глаза, не обращая внимания на приглушенные звуки домашней жизни, долетавшие до кабинета: редкие, еле слышные телефонные звонки или едва различимый стук захлопнутой входной двери. Они вряд ли заметят кого-то в саду, а если заметят, то мельком упомянут об этом, но для Себастьяна, который то и дело вскакивал с кресла или оглядывался, младенец в любящих материнских объятиях станет мощным раздражителем. На текущей стадии терапии детский плач покажется Себастьяну еще одним призрачным голосом, мучительным звуковым сопровождением его истерзанной души. Даже если к январю ему полегчает и он будет в состоянии понять, что это просто младенец, он все равно не вынесет вида того, как ребенка холят и лелеют.