Двойной Нельсон

Остроумно порешили пить, начиная с Севера — то есть с семги. Такое питие, пояснил Франк, есть процесс познавательный и, следовательно, тренирующий интеллект. От простого пьянства — тут Франк широким жестом обвел залу, в которой преобладали личности низменные и погрязшие, — они сейчас уходят в мир науки и познания, ни на секунду не переставая быть лучшей частью человечества, его солью. Выпили за соль, закусили балыком.

После балыка мир преобразился в несколько лучшую сторону. Соседи более не вызывали раздражения своей фанаберией, а превратились в славных господ, которые по прошествии нескольких тостов станут закадычными друзьями. Дамы ближнего круга волшебным образом помолодели на несколько лет, а за дальними столами и вовсе казались желанными красавицами, возбуждавшими далеко не академический интерес.

Франк постучал серебряной вилочкой по пустому бокалу:

— Господа! Господа! Прошу внимания!

Все заулыбались, предвкушая после начального плотского наслаждения возвышенное интеллектуальное. И не ошиблись. Франк заговорил о тщетности познания как о мировой константе (последнее время после пятой он только об этом и говорил — видимо, обдумывал очередную статью):

— Друзья мои, прошло всего каких-то полчаса, как мы начали свой трудный путь к познанию окружающего нас мира. И что мы видим? Принципиальную непознаваемость оного. Что меня очень печалит. Я могу угадать события на несколько минут вперед: сейчас мы выпьем налитое и закусим белорыбицей. Но истинного философа — попрошу заметить, ударение на третьем слоге! — истинного философа несчастные пять минут никак не удовлетворят! Пять минут, если строго разобраться, — не такой уж важный кусочек жизни. Хотя с точки зрения бабочки-однодневки это изрядно. Ну да черт с ней, с однодневкой! Дайте мне вечность!

Франк замолк, и его могучий ум стал работать неслышно. Все высказали порицание однодневке и потребовали гласного ведения собрания.

— Мир непознаваем! Это так удручает! Я бьюсь изо всех сил, чтобы хоть как-то убрать с глаз временную пелену и заглянуть в будущее! А оно не проглядывается. Даже очертаний не видно. Что там, за горизонтом, к которому мы все стремимся со скоростью один день в двадцать четыре часа и триста шестьдесят пять дней в год? Что он, грядущий, нам готовит? Его мой взор напрасно ловит...

Франк встал, чтобы подчеркнуть важность тоста. Несколько секунд он стоял, вперив глаза в потолок. Три соседних стола почтительно смолкли.

— Я прошу вас выпить за непознаваемое будущее. В противном случае жить пресно!

Евграфий Петрович даже слегка прослезился. Ранее он пил по весьма прозаическим поводам, как-то: крестины, сороковины, покупка калош, приход гостя и посошок по случаю ухода. А теперь они пьют за что-то необъятное и непредсказуемое!

Берг и Путиловский не прослезились, но тоже воодушевились. После поимки Гершуни будущее казалось намного более розовым и приятным. Сиди себе в уютном кабинете, изучай входящие и отпихивай исходящие.

Соседние столы позавидовали такому ученому времяпрепровождению и попросили разрешения присоединиться к тосту, на что Франк благородным кивком головы дал благословение. Число последователей его стройной философской системы пития стремительно росло и к концу вечера обещало выплеснуться за пределы «Медведя».

Водка текла по горлу, как простая родниковая водица, чуть пахнущая лесными травами и дальним ельником с грибами. Очень кстати к водице и белорыбице подошли соленые рыжики прошлого урожая, каждый не более двугривенного.

Закуски потихоньку таяли, только перед Евграфием Петровичем стояла вечная бадья со свежим салатом «оливье», куда по мановению руки благодарного буфетчика прилетали все новые и новые порции, так что Медянников от удивления крутил головой, пытаясь определить, каким чудом возобновляется это блаженство. Не определив, он безропотно отдался на волю случаю, который именно сейчас к нему салатно благоволил.

На соседнем сервировочном столике задымилась рыбная сборная селянка, зажелтела кулебяка гоголевского размеру и ассортименту, засуетились официанты, меняя маленькие закусочные на большие тарелки чистого фарфора. Наступило время главной еды. Все благоговейно замолчали, заткнули салфетки за жилеты и занесли ложки над дымящимся чревом селянки, выискивая аппетитные стерляжьи кусочки. Евграфий Петрович мысленно сотворил молитву и перекрестился.

— Стойте! — сдавленным шепотом прокричал Франк. — А под селяночку?

Устыдившись, выпили под селянку. Цыганский хор стал выводить сладкие рулады:

В чертоги входит хан младой,

За ним отшельниц милых рой;

Одна снимает шлем крылатый,

Другая кованые латы...

Благодать незримо заползла в самые отдаленные уголки души и ресторанного зала.

— Хорошо, — прошептал Путиловский. — Остановись, мгновение...

* * *