Двор. Книга 2

Ефим Граник не умер, ответил Иона Овсеич, он сознательно покончил с собой, причем выбрал для этого особый день, чтобы подчеркнуть.

— Сознательно выбрал день, — покачала головой Клава Ивановна. — Нашим врагам его рассудок, пусть они выбирают так.

— Овсеич, — попросил тихим голосом, от которого полшага до крика, старый Чеперуха, — давай дадим ему спокойно полежать хотя бы в гробу.

Товарищ Дегтярь закрыл глаза, нижнюю губу прикусил зубами, Клава Ивановна поручила Чеперухе подготовить двери, чтобы не пришлось возиться в последнюю минуту.

Вынос назначили на три часа. Оставалось минут пятнадцать. Тося привела Лизочку, первая подошла к гробу и поцеловала Ефима в губы.

Потом вдруг прижалась лицом, вся задрожала, видно было, что плачет и не в силах остановиться, Клава Ивановна подняла за плечи и приказала взять себя в руки, Лизочка смотрела на своего папу, на окружающих, как будто плохо понимает, тетя Тося велела поцеловать отца, больше никогда не увидит, и опять задрожала — в этот раз долго и сильно, пришлось дать нашатырь.

Лизочка стояла на одном месте, бабушка Малая повторила, чтобы поцеловала и попрощалась, сама взяла за руку, подвела вплотную, ладонью нажала на головку, рассыпались черные локоны, и немного подержала в таком положении. Лизочка подняла голову, быстро перекрестила папу, Клава Ивановна даже не успела остановить, и отошла в сторону.

— А, — махнул рукой Иона, — ему уже все равно.

Степан положил крышку на гроб, прихватил двумя гвоздями и дал команду, чтобы поднимали. Пока мужчины пристраивались, бабушка Малая, а за ней остальные женщины — Ляля, Дина, Марина, бабушка Оля, Катерина — поочередно прижимали к себе Лизочку, целовали в щеки, в головку, утешали разными словами и говорили, чтобы слушалась и любила свою тетю Тосю, которая заботится и не меньше предана, чем родная мать.

Гроб свободно прошел в дверь, все выстроились в одну линию и подняли его над головой, до ворот несли на руках, а там ждал грузовик, который прислали с завода. Чуть подальше стоял небольшой автобус, тоже заводской: кто хотел, мог сесть и ехать на кладбище. Степан посмотрел, какая собралась толпа, и сказал, что мужчинам придется устраиваться на открытом грузовике, но, когда все желающие разместились в автобусе, оказалось еще достаточно свободных мест.

Грузовик с гробом и венками поехал вперед. Иона сел в кабину к шоферу, а с автобусом получилась небольшая заминка: Клава Ивановна специально держала место для Дегтяря и просила немного подождать, потом послала Степана на розыски, время шло, и, наконец, посыльный вернулся с сообщением, что товарищ Дегтярь отказался наотрез.

Ехали долго, кружным путем через Слободку, поскольку улицу Фрунзе возле Дюковского сада сильно занесло снегом. У женщин замерзли руки, ноги, невольно брала досада на себя: необязательно было ехать, достаточно было попрощаться дома и проводить до ворот.

Место дали плохое, где-то у черта на куличках: дальше начинался пустырь, вокруг валялись обломки мрамора с черными еврейскими буквами, куски гранита, битый ракушняк и порожние банки из-под серебрина и битумного лака.

Гроб поставили на землю, могильщики велели побыстрее, еще полно работы, а уже темнеет, заправили веревку, взяли за четыре конца и готовы были опустить, но тут подошел старый еврей, предложил прочитать муле и спросил, как имя покойника. Клава Ивановна назвала: Граник Ефим Лазаревич. Могильщики сказали: «Меер, не крути ейер и давай в темпе», — старик закрыл глаза, поднял голову, как будто слепой, оперся на свою палку и затянул тонким, весь в трещинках, голосом:

— Искор элогим нишмас або мори Хаим бен Лейзер шеолах леоломо, баавур шеани нодер цдоко баадо… им нишмос Аврум, Ицхок ви Иаков… Омейн.

Провожающие поблагодарили старика, каждый дал, сколько мог, рабочие опустили гроб в могилу. Клава Ивановна бросила ком земли, за ней Иона, Степан и остальные, сначала удары были гулкие, потом все глуше, землю стали сгребать лопатами, через минуту на месте ямы высился небольшой холмик, края с двух сторон срезали, сверху положили венки, Тося расправила ленты, чтобы можно было прочитать имя, и пошли к воротам. Остался один Адя, минут десять-пятнадцать он слонялся вокруг, подбирал обломки, очищал от снега — русские слова, еврейские слова, арабские и римские цифры, — вернулся к могиле, лег на венки, обнял руками и горько-горько заплакал. С северной стороны, недалеко от Новомосковской дороги, закричал женский голос, на миг утих и вдруг перешел в настоящую истерику с воплями, причитаниями и диким воем.